Первый арест

Константиновский Илья

– О моем исключении из гимназии! – сказал я.

– Прекрасно. Спасибо. Конечно, о твоем исключении из гимназии. Итак… за что же тебя все-таки исключили?

– Я был арестован, но потом меня освободили. Я не состою под судом, следовательно, мое исключение незаконно…

– Великолепно. Я все понял. Незаконное исключение. А что такое закон? Вот, Рогожану, вы юрист. Вы лучше меня разбираетесь в таких вопросах. Что такое закон?

Что говорил Сократ?

Но Рогожану, очевидно, не знал, что говорил Сократ, или опасался, что старик снова начнет ссылаться на Сократа и не скоро кончит.

– Одну минуточку, дорогой господин Костакеску, – сказал Рогожану.

– В

чем дело? – спросил министр.

– В этой истории есть одно маленькое обстоятельство,- сказал Рогожану.

– В каждом деле они есть. Надо выяснить главное.

– Совершенно верно, дорогой господин министр. В данном случае это и есть главное: наше отношение к учащейся молодежи. Либералы утверждают, будто нам безразличны судьбы молодежи…

– Это ложь, – сказал министр.

– Я тоже так думаю, – сказал Рогожану, – поэтому я и позволил себе привести этого молодого человека к вам. Учительский совет обошелся с ним слишком сурово.

Я думаю, что министерство не может…

– Прекрасно. Министерство, конечно, не может…

– Министерство не должно… – сказал Рогожану.

– Совершенно верно – министерство не должно, – сказал министр.

– Разве мы заботимся о молодежи меньше либералов?- спросил Рогожану.

– Не меньше, а больше! – сказал министр. – Я все понял.

Министра словно подменили. Он забыл о Сократе. Тут же написал резолюцию на моем деле, добавив, что я могу зайти через час в секретариат и получить копию. Я поблагодарил и выскочил из кабинета.

Наконец-то! Я не спросил, что написано в резолюции. Но не сомневался, что она полностью меня реабилитирует. Я почувствовал себя счастливым. Я и раньше не считал себя несчастным. Но сейчас все было иначе. Теперь все было сделано.

Через час выяснилось, что мои восторги оказались несколько преувеличенными.

Поклонник Сократа вынес соломоново решение: мне предоставлялось право закончить гимназию экстерном. Таким образом, как бы косвенно подтверждалось, что учительский совет имел право меня исключить. Но меня это ни капельки не огорчило.

Я закончу гимназию, как и обещал маме. Экстернат будет удобнее. После всего, что произошло, я вряд ли смогу снова сесть за парту.

Я вышел из министерства в очень приподнятом настроении. Дело сделано. Я свободен и нужно готовиться к отъезду. Я очень проголодался, и теперь можно было поесть.

Можно даже изменить своему шпалтисту и съесть целый обед. И не в студенческой столовке, а в ресторане.

– Я имею на это право, – сказал я вслух, и прохожие подозрительно на меня оглянулись; один даже ускорил шаги. …По улицам текли, как обычно, толпы народа. Я вышел из ресторана, посвистывая; со стороны можно было подумать, будто я пьян, да и мне самому так казалось, хотя я пил только сельтерскую воду. Рассеянно глядя на витрины, я вдруг увидел страшно знакомое: «Сократ». Я подошел поближе и прочел: «Пиво, воды, лимонад.

Сократ Цалдарис».

Раздумывая, что предпринять в этот счастливый день, я вспомнил, что еще не был в парламенте. Я давно готовился к такому визиту – Рогожану обещал добыть пропуск на любое заседание. Как сегодня все хорошо складывается: сейчас как раз половина пятого, а заседание палаты депутатов начинается в пять!.. Я не стал больше раздумывать и вскочил в первый попавшийся мне навстречу трамвай, идущий в сторону «Горы Митрополии». „Тише – парламент работает!" Перед зданием румынского парламента, построенного из серого гранита и украшенного колонками в подражание античному стилю, стояла бронзовая статуя:

волчица, кормящая двух младенцев. Это были Ромул и Рем – основатели Рима, которых, по преданию, вырастила волчица. Подняв ее на гранитный постамент, те, кто в Бухаресте считал себя потомками волчицы, о ней забыли: и она и бронзовые младенцы были порядком загажены галками. Зато ярко сверкали начищенные сапоги и каски рослых солдат, вытянувшихся во фрунт у главного входа в парламент. Здесь же стояли лакеи в малиновых штанах с раз и навсегда согнутыми в дугу спинами и открывали дверцы подъезжающих автомобилей. Я задержался, глядя, как из машин выходят, выползают и даже вываливаются, в зависимости от комплекции и темперамента, современные сыны волчицы – депутаты, министры, секретари. Я смотрел на их лица, на потные фигуры, затянутые в добротное сукно, и удивлялся: таких людей можно было встретить в Бухаресте на каждом шагу. Почему именно эти оказались депутатами и министрами? Чем отличаются они от своих собратьев по сытой жизни?

Все подъезжающие к зданию парламента были возбуждены своими званиями, мундирами, орденами – они, очевидно, до сих пор к ним не привыкли. Я подумал, что на заседании они предстанут передо мной в ином свете. Тогда и выяснится, в чем их преимущества перед остальными. С такими мыслями я направился к двери, сопровождаемый грустным бронзовым взглядом волчицы: она-то знала, что меня ждет.

Здание парламента внутри было похоже на театр. Места для публики оказались на галерке, в третьем ярусе.

– Тише – парламент работает! – строго сказал толстоплечий жандарм, затянутый, как в корсет, в новенькую форму. Я удивился, парламент явно не работал: из дверей, ведущих на галерку, доносился слитный шум голосов.

Свободных мест оказалось много. Пробираясь к первому ряду, я более внимательно оглядел публику: две костлявые дамы, похожие на мужчин, толстогрудый мужчина, похожий на даму, девица с чахоточными пятнами на скулах, какой-то молодой человек с черными усиками сутенера и пышным цветком в петлице голубого пиджака; подальше сидела группа людей в национальных крестьянских костюмах со значками свастики на белых рубахах, но свежевыбритые, молодые лица этих загримированных под крестьян «кузистов» светились городской сытостью и наглостью.

Добравшись наконец до барьера, я опустился на деревянную скамью с высокой и неудобной спинкой, глянул вниз и увидел такую картину. Круглый парламентский зал был заставлен креслами с пюпитрами. Зал был полон. Депутаты сидели, ходили между рядами, собирались группами, громко перекликались и переговаривались. Все напоминало театр перед началом спектакля, но, когда на трибуну взошел высокий старик с бабьим лицом и, позвонив в колокольчик, объявил, что заседание начинается, никто не обратил на это внимания: депутаты по-прежнему ходили по залу, оживленно переговаривались, смеялись. Председатель снова зазвонил и звонил на этот раз минуты три, не меньше, пока в зале не стало тише.

– Заседание открыто! – снова, уже в четвертый или пятый раз, повторил председатель и предоставил слово старичку с серо-седыми волосами и острой бородкой; на его благообразном лице выделялся нос – огромный горбатый семитический нос, на котором крепко сидели очки. Я подумал, что это, возможно, раввин, – кажется, в нынешнем составе палаты депутатов есть несколько представителей еврейской партии.

– Господа депутаты, вы все жиды! – сказал «раввин».

Может быть, я ослышался? У него был надтреснутый, дребезжащий голос, и он еще почему-то икал после каждого слова.