Первый день нового года
Шрифт:
Мы поняли, что поколение наших отцов — именно вы — нашло мужество раскрыть все ошибки и злоупотребления прошлого.
Ты часто говоришь о тех огромных успехах, которых добилась наша страна, наш народ, наша партия.
Мы не слепые, мы это знаем и видим.
Да, мое поколение уже стало взрослым. Мы поняли, что после десятилетки надо работать и учиться, что работать — это счастье, и что жить можно не в одной Москве, и жить надо не только для себя, а для людей. У нас есть специальности, у нас есть свое место в обществе. Более того. Большинство из нас нашло свою первую любовь. Мы женились,
А для нас все только начинается. Кто мы: «фишки или великие, лилипуты или поэты?»
Как нам жить дальше? Как нам продолжать дело отцов, не повторяя их ошибок?
Последствия культа личности не исправишь, ограничившись только изъятием портретов и переименованием городов.
Мы не хотим быть толпой — «все как один», безголосой фигурой на шахматной доске большой политики. Мы не хотим быть маленькими винтиками. Ведь коммунизм начинается тогда, когда человек перестает чувствовать себя бесправной деталью большой машины, когда он считает себя хозяином всего и знает, что ему доверяют и прислушиваются к его мнению, и прислушиваются по-настоящему, а не потому, что наверху решили, что он должен иметь такое мнение.
Мы хотим, чтобы нам доверяли, чтобы у нас было право на поиск.
Вот пример.
Ты помнишь, отец, историю моего товарища, Сережи?
Он вернулся из Донбасса и привез превосходную картину «Шахтеры».
…Уставшие, черные от угольной пыли, еще не остывшие от напряженного труда, молодые ребята вразвалку шагают по залитой весенним светом дороге. Контрасты черных лиц с ослепительным светом дня, следов усталости с затаенными улыбками вполне довольных своей трудовой судьбой людей, темных терриконов с полосой голубого неба делали картину выразительной и по-настоящему жизнеутверждающей.
На выставкоме Сереже категорически заявили: много темного.
Не типично для нашей действительности.
И кто-то из «китов», имевших тогда вес, предложил — чтобы картина пришла в «равновесие» — поставить рядом с шахтерами девочек в белых платьях, которые вручают рабочим пышные букеты цветов.
Сереже хотелось, очень хотелось хоть раз выставиться перед большой аудиторией. И он… подчинился.
А зрители шли мимо картины — холодные, равнодушные, останавливаясь разве только для того, чтобы отпустить пару иронических замечаний по поводу ангелочков с цветами.
И хотя картину эту воспроизвел один очень распространенный иллюстрированный журнал, все же она с треском провалилась. И Сережа тогда сказал: «Меня как будто растоптали».
А потом написал такую же картину. А ведь он был способным художником!
Хорошо, что другие наши ребята не сломались.
Мы любим свое дело, и мы хотим, чтобы живопись помогала людям жить, чтобы она звала и воспитывала, а не была равнодушной, раскрашенной фотографией.
Ты мне всегда говоришь, что я все отрицаю огульно. Это неверно! В нашей современной живописи много хорошего: Сарьян, Нисский, Дейнека, Чуйков — отличные художники старшего поколения. Нет, не о них речь. Когда появилось столько талантливой молодежи, когда получили признание новые приемы изображения, нельзя пользоваться только
Глава VII
ОТЕЦ
В свое время меня спасла чистая случайность. Когда я был парторгом на военном заводе, главным инженером там работал некто Балдин, хороший специалист, но человек высокомерный, не считавшийся с интересами рабочих. В конце месяца люди «вкалывали» без выходных. Сверхурочные часы… Техника безопасности была запущена, новое оборудование внедрялось слабо.
На одном партийном собрании мы резко критиковали Балдина. Бюро объявило ему выговор.
Вскоре он неожиданно пошел на повышение. Его назначили главным инженером главка.
Тогда я сказал секретарю парторганизации:
— Сергей Иваныч, спрячь протоколы собрания понадежнее. Документы эти не очень приятны для Балдина, а он теперь начальство и постарается их изъять.
Потом меня перевели в один из трестов химической промышленности.
В тридцать восьмом году меня неожиданно освободили от должности. Управляющий говорил со мной очень странно, вторая фраза у него противоречила первой, а глаза бегали.
Через неделю меня вызвали в горком партии.
— Вы работали с Балдиным? — спросили меня.
— Да.
— Вы знаете, что Балдин оказался врагом народа?
— Нет, — сказал я, — никогда бы не подумал.
— А как вы к нему относились?
— Понимаете, все, что я сейчас буду говорить, — ответил я, — вас не убедит, но если вы возьмете из сейфа завода протоколы партийного собрания, то кое-что вам станет ясно.
— Хорошо, ждите.
Меня вызвали через несколько дней. Со мной говорили уже другим тоном.
Я приехал в трест. Управляющий выбежал из кабинета навстречу мне.
Спустя еще пару дней я был назначен и.о. заместителя наркома.
Теперь я часто думаю о Балдине. Он был хорошим инженером и плохим руководителем. Его надо было снять с высокого поста, но не расстреливать! Я не мог его спасти, но чувствую за собой вину. Ведь я оказался игрушкой в чьих-то руках.
Странное это было время. Мы все внимательно следили за сражениями в Испании и Китае, возмущались еврейскими погромами в Германии и Польше, волновались за папанинцев, приветствовали Гризодубову и Раскову, ожидали открытия очередной линии метрополитена, расширяли улицу Горького.
Вводились в строй новые заводы и фабрики.
Магазины были полны продуктов.
Мы ругались, что не хватает калош.
Германия захватила Австрию.
Около Мурманска разбился дирижабль.
Погиб Валерий Чкалов.
Вышел фильм «Богатая невеста».
Московский автозавод перевыполнил план.
Вот чем мы жили в то время.
И еще были какие-то враги народа. И мы верили, что они существуют. И мы верили, что бывшие руководители нашей промышленности, огромных краев и областей продавались за двести долларов иностранной разведке. И когда Вышинский на процессе правотроцкистской оппозиции спросил Крестинского: «Почему вы на следствии признавались, а сейчас нет? Что? Не слышу ответа», — мы возмущались: лицемер Крестинский.