Первый отряд. Истина
Шрифт:
— Другой человек, — настаивает Амиго. — Если ведет себя по-другому — значит, другой.
Афалиний мир надежен и прост. В нем невозможно запутаться. Есть человек — и его постоянные свойства.
Если свойства другие — значит, другой человек.
8
…Они были, остаются и будут человеко-зверьми, человеко-объектами, жалкими имитациями истинного Творения. Они пытались приобщиться к древним священным таинствам, стать частью великих орденов — но лишь из спеси и в силу каких-то смутных животных инстинктов, с тем же успехом они могли бы возносить молитвы духам пшеничных колосьев или просить
«Орден московских розенкрейцеров»…Чего стоит одно только название! И этот клоун Белюстин, его глава, считавший себя бессмертным. Из всех «объектов», которых мы изучали, этот человеко-зверек всегда восхищал нас больше всего. Как уникальный образчик пронырливости и наивности, самонадеянности и везучести, гордыни и наглости…
Всеволод Белюстин, генеральский сынок, филологический мальчик, помешанный на оккультизме и спиритизме, абсолютно, кажется, искренне полагал себя графом Сен-Жерменом. Годы Гражданской войны он провел в Крыму, и сия невероятная «истина» открылась ему на мысе Фиолент — якобы в тот момент, когда он прикоснулся рукой к какому-то валуну.
Тот, истинный граф Сен-Жермен, жил во Франции в восемнадцатом веке — предполагалось, впрочем, что его жизнь — лишь одно из множества звеньев в бесконечной цепи смертей и рождений величайшего алхимика мира. Сен-Жермен был блестяще образован и говорил на всех европейских языках без акцента. Он умел делать золото из камней, знал рецепт эликсира здоровья и долголетия, читал прошлое и предсказывал будущее. Он был истинным членом Братства розенкрейцеров и одним из Великих Посвященных.
Этот, московского разлива Сен-Жермен, тоже знал несколько языков — оттого трудился в Наркомате иностранных дел переводчиком и составлял обзоры зарубежных газет и журналов… А в свободные от работы часы он служил главой «Ордена московских розенкрейцеров», нелепейшей организации, не имевшей никакого отношения к Истине. В его «Ордене» состояло чуть больше дюжины человек, они имели разные степени посвящения и распределялись по рангам. Они мечтали овладеть магическими способностями розенкрейцеров, освоить телепатию и ясновидение, достичь астрального посвящения — жить в двух мирах, физическом и астральном. Они исполняли нелепые гимны, они проходили двойной обряд посвящения («…различается ток Света и ток Тьмы, что дает нам Белое и Черное Посвящение…»). Жалкие человеко-зверушки надеялись научиться распоряжаться силами света и мрака!
Демиург, создавший человеко-зверей, — имитатор и фальсификатор, и его создания по природе своей имитаторы тоже. Московские розенкрейцеры, бледные копии истинных магов, своими гимнами, своими ужимками и прыжками имитировали ни много ни мало попытки овладеть Врилом, всепронзающей и всепроникающей энергией вечной Вселенной…
Но Врилом не смогли овладеть даже мы. Не смогли тогда — и пока не можем сейчас… Но сейчас мы уже совсем близко. Ближе, чем когда бы то ни было.
«Тот, кто становится хозяином Врила, становится хозяином над самим собой, над другими и над всем миром, — так нас учили. — Сначала Врилом овладеют обитатели сумрака. Они сделаются Властителями, будет большая война, все закончится и снова начнется. Мир переменится. Властители выйдут из-под земли, если у нас не будет с ними союза, если мы тоже не будем властителями, то окажемся в числе рабов, в навозе, который послужит удобрением для того, чтобы цвели новые города»… Так говорят нам сейчас. И так говорили нашим предшественникам —
В той великой, в той позорной войне норды проиграли гондванам.
На этот раз так не будет.
На этот раз будет иначе.
9
Я возвращаюсь в интернат сильно затемно, на последнем автобусе. Иду по пыльной неосвещенной дороге в сторону мыса. С десяток разноцветных тощих котов, собравшихся на сходку, как всегда, за час до полуночи, провожают меня неодобрительными желтыми взглядами.
Мы живем на вулкане. Наш мыс сползает к морю потоками застывшей сто пятьдесят миллионов лет назад лавы, смешанной с известняком, яшмой и сердоликом.
Мы живем среди греческих скал, серых скал с человеческими именами.
Мы живем высоко над морем. По ночам оно грызет серые камни, натирает песком застывшую лаву и слизывает известняковые крошки — чтобы когда-нибудь оторвать кусочек побольше. Чтобы когда-нибудь сожрать одну из скал без остатка.
Мы живем в Храме Девы.
Когда дочь спартанского царя Агамемнона приносила здесь кровавые жертвы своим голодным гневным богам, это место называлось Партениумом.
Мы живем в Стране Бога.
С тех пор как голодные древние боги оставили это место, с тех пор как сюда пришел один равнодушный и сытый бог и на месте капища построили монастырь, этот мыс называется Фиолентом. Божьей страной.
Мы живем в типовом белом здании, похожем на пансионат. Таких зданий в округе четыре, и наше ничем не отличается от остальных трех. Нет никакой специальной таблички, вывески, указателя — зачем огорчать отдыхающих сочетанием слов «дети» и «сироты»? «Веста», «Афалина», «Орлиное гнездо» и «Надежда». В сезон туристических мух мы вполне сходим за детскую базу отдыха, спортивный скаутский лагерь или что-нибудь в этом роде. А не в сезон здесь попросту никого нет.
…Внутри пахнет чем-то горько-ванильным, домашним, еще не остывшим. Наверху уютно шкварчит телевизор:
— …Одна таблетка в день заминить тоби сниданок, обид и вечеря. «Риттер-Ягд» — лицарське полювання. «Риттер-Ягд» — и ти вильний для подвигив…
Это мой дом, думаю я, улыбаясь. Как бы то ни было, это все же мой единственный дом.
Пахнет чем-то домашним — а еще пахнет солью моря, и сухой хвоей, и миндалем. Когда я отсюда уеду, я буду вспоминать этот запах — как запах моего детства. Как запах дома. Как запах самого счастья… Сейчас, пока я еще здесь, я должна им как следует надышаться. Я вдыхаю его полной грудью — и задерживаю в легких так долго, как только могу, пока голова не начинает кружиться, пока сердце не начинает подскакивать к горлу…
Есть хочется так, что от голода сводит живот. Мне бы сейчас такую таблетку — которая «заминить вечеря». На ужин я уже опоздала, на двери столовой висит железный замок… Но на такой случай у нас с Цыганкой всегда есть заначка. Сливы и пара яблок, плавленые сырки и арахис. Я захожу в нашу комнату.
Цыганка спит на своей кровати прямо в одежде. Лицо уткнулось в подушку, виден лишь улыбающийся уголок рта — и маленькая капля слюны, как у маленькой.
Я смотрю на нее — и остро чувствую счастье. Так остро, что слегка колет слева в груди. Так остро, что мне трудно дышать.
Я смотрю на нее — и съедаю сливу и яблоко.
Я глажу ее по черным спутанным волосам. Когда мне было семь, а ей шесть, мы проткнули себе ладони булавками, и выдавливали из невидимых дырочек кровь, и терли ладонь о ладонь. Мы хотели стать сестрами. Ее ладонь потом долго гноилась, и Подбельский на меня злился. Он говорил, у нее могло быть заражение крови. Он говорил, к обрядам нужно относиться серьезно…
— Лена, — говорю я ей шепотом. — Лена, не надо спать так. Сначала разденься. Можешь не умываться, но хотя бы разденься.