Первый шпион Америки
Шрифт:
Но более всего Каламатиано поразил Садуль. Он явился на большевистский съезд во фраке, цилиндре и в белых лайковых перчатках вместе с одной русской княгиней, которая по своей глупости взялась переводить ему выступления делегатов. Видимо, решив, что Садуль пригласил ее на спектакль (а что еще может быть в Большом театре?), бедная княгиня надела все свои украшения и нарядное вечернее платье из бледно-розового гипюра с широким декольте, обнажившим ее плечи и красивую грудь. Она еще была не стара и для своих сорока выглядела весьма пристойно, но каково же было ее потрясение, когда она увидела толпы солдат, матросов, крестьян, которые шумно заполнили
Едва дождавшись перерыва днем 6 шоля, Каламатиано поспешил к выходу, решив, что на этом его съездовская миссия закончена. Еще с утра поступило несколько сообщений отчего агентов с Украины. Их нужно срочно расшифровать и отправить. Хотел приехать из Самары чех Вацлав Пшеничка, который поставлял всю информацию с Волги. Чехи собрались взять Казань, интересно, взяли или нет, это для Ксенофона было важнее съездовских баталий. Итог заседалища и без того понятен: Брестский мир — это большевистская святыня, а немцы для Ленина почти что родственники, недаром в его жилах текла немецкая кровь. После съезда вряд ли возможен дальнейший союз с левыми эсерами, они разругались, что называется, в кровь. Спускаясь со второго яруса, куда иностранные миссии поместили большевики, и двигаясь по узким коридорам Большого театра в густой толпе солдат, матросов, рабочих, Каламатиано неожиданно увидел того самого коренастого матросика с круглым веснушчатым лицом и зло торчащими в разные стороны пшеничными усиками, который, встретившись с Ксенофоном весной на улице, с ненавистью бросил ему:
— Вот таких буржуев скоро будем вешать на фонарях повсеместно!
Каламатиано запомнил эту фразу на всю жизнь, точно она огненными буквами выжглась в его сердце. Именно в тот день его отношение к большевикам резко переменилось. Из лояльного, почти сочувствующего новой власти он превратился в ее ненавистника. Конечно, матросик тут ни при чем. Он был зол на весь мир, а может быть, и голоден, его самого, как индейку, нашпиговали этой ненавистью к абстрактным буржуям, которых он и близко не знал, а если и знал, то ничего плохого сказать о них не мог. «Как легко вскормить ненависть среди одного народа, что уж говорить о разных народах, разнокожих расах, разноязыких племенах. Страшно, страшно!..»
Матросик с винтовкой стоял на первом этаже в дверях, всех выпуская, но пропуская обратно только по предъявлении мандата. Каламатиано замедлил шаг, между ними теперь было два метра, и пристально посмотрел на пропускающего. Еще через секунду матросик обратил внимание на Ксенофона: скользнув взглядом, он вдруг вернулся к нему снова, точно узнал его, и легкий румянец смущения окрасил его лицо. «Вряд ли узнал! — подумал Каламатиано. — Он, верно, принял меня за кого-нибудь из правительства. Из большевистского или эсеровского. Потому что сам вполне может оказаться эсером».
Ксенофон двинулся дальше к выходу, но его в этот момент нагнал
— Я встретил Троцкого, он приглашает нас с тобой пообедать вместе с ним. Как ты? — спросил он.
Каламатиано засомневался. Ему хотелось побыстрее вырваться из душного зала, где курили и у него разболелась голова, но любопытство перетянуло.
— Пойдем, если приглашают.
Локкарт спросил его по-английски, и матросик, услышав иностранную речь, понял, что обознался, и лицо его мгновенно посуровело. Каламатиано усмехнулся, заметив эту перемену, и двинулся следом за Локкартом. «Нет, тебя все-таки будут вешать на фонарях», — сказал он сам себе.
Троцкий поджидал у дверей столовой и, дружелюбно поздоровавшись с Каламатиано, провел их мимо столь же важного стража в бескозырке. «Отчего вдруг такая милость? — подумал Ксенофон. — Или они тоже чувствуют, что ситуация переменчива и, возможно, скоро им придется просить убежища где-нибудь за океаном?»
Это был небольшой залч где обедал президиум. Каламатиано увидел Свердлова в кожаной тужурке, Спиридонову и других, сидевших на сцене. Они заняли отдельный столик. Еще через секунду официантка принесла жидкий суп с двумя половинками картофеля, рисинками и перьями лука.
— Тут у нас небогато, — проговорил Троцкий, — разносолов не будет, так что не сетуйте на скромную пищу. Сами знаете наше положение с продовольствием. Трудно. Как вам съездовские баталии?
— У меня такое ощущение, что вы никак не можете найти общий язык елевыми эсерами, — высказался Роберт.
— Вы правы. Но мы уже его и не ищем. Я думаю, что съезд окончательно разведет нас в разные стороны, а искать примирения мы и не собираемся, — проговорил Троцкий. — Все, хватит их по головке гладить, как детей малых, и терпеть их выходки! Надоело!
— Тогда что же, война? — не понял Локкарт.
— Либо они подчинятся нашим требованиям и установкам, либо мы вообще распустим эту партию. Не подчинятся — применим силу. Сейчас не то время, чтобы за самоваром беседовать. Часть постреляем, а остальные придут к нам.
В столовую вошел Ленин. Окинув взглядом зал и увидев Троцкого, он подошел к нему.
— Здравствуйте, товарищи, приятного аппетита! Рад вас видеть, господин Локкарт! Как вы съездили в Вологду? Что еще затевает ваш Ллойд-Джордж?
Роберт поднялся, поздоровался за руку с вождем, хотел ответить, но Ленин его перебил:
— Не отвечайте, это риторика! Хотя в реальной жизни случаются вещи совсем не риторические, за которые приходится платить дорогой ценой. Впрочем, не буду вам портить аппетит!
Владимир Ильич посмотрел на Каламатиано. Ксенофон Дмитриевич поднялся и наклонил голову в знак приветствия.
— Это господин Каламатиано из американского консульства, — представил его Троцкий.
— Здравствуйте, господин Каламатиано! — натянуто улыбнулся Ленин и тоже энергично пожал ему руку. — Слышал о вашем Бюро. Как вам у нас работается? — спросил он на хорошем английском.
— Неплохо, — улыбнулся Каламатиано.
Ленин выдержал паузу, не зная, как реагировать на этот ответ. Но сквозь привычный прищур блеснули холодные искорки.
— Значит, клеветников еще много, кто приносит вам прокисшую похлебку о нашей жизни! — задиристо произнес он. — А это говорит о том, что мы еще работаем плохо, либеральничаем и пытаемся спорить с теми, с кем нужно разговаривать на другом языке. Стоит об этом подумать, Лев Давыдыч!
— Вы пообедаете с нами, Владимир Ильич?