Первый узбек: Героям быть!
Шрифт:
Дядя скрывался от тягот повседневного однообразия! От скуки, обыденности и надоедливой рутины. Как же ему за всеми улыбками, смехом и прибаутками было тяжело тащить по жизни свою неугомонную душу! Если бы он стал масхарабазом*, кукольником, лицедеем, то принёс бы людям намного больше пользы. Но для деда Шакира это был страшный позор: сын – масхарабоз! Фигляр, развлекающий на базарах и в чайханах отдыхающих ремесленников! Лучше смерть, чем такой сын. Поэтому и лупил Рустама. Поэтому дядя принял смерть в таком возрасте, когда другим оставалось только жить да жить. Кроме буви Адлии никто не понимал, почему Рустам не любит
Сидя за дастарханом и разгрызая крепкими ещё зубами шарик курта, машинально отвечая сыновьям, но глубоко уйдя в воспоминания, Халил пришёл к окончательному выводу. Ни в чём не мешать братьям: не ругать, не заставлять, не препятствовать их мечтам, а там будь что будет. На худой конец глину они научились месить, станут кирпичи делать, с голоду не пропадут. Если даже караван-баши Анвар с интересом разговаривает с братьями, то они на верном пути и не опозорят его седой бороды.
Его размышления прервал Али, остановившийся на верхней ступеньке айвана* и бережно держащий в руках большой лист бумаги. Бумага была дорогая, ею в исключительных случаях пользовались лишь Карим и Саид. Если им нужно было зарисовать эскиз нового узора для особенного заказа. Халил уже забыл все благие мысли и собирался потянуться к ушам Али, но лист бумаги перехватил Одыл. Он мельком взглянул на рисунок и потерянно охнул. Его узкие кипчакские глаза на мгновение открылись, стали круглее, чем у Халила, несмотря на явную невозможность этого. Потом бумага перекочевала к каменотёсу, кукольнику и гончару. Каждый из них цокал языком, выражая удивление, изумление и недоверие.
Мужчины дружно склонились над листом бумаги, потом освободили стол от посуды и пиал. Расправили его на ровной поверхности. На бумаге был дворец! Ну, если не дворец, то очень красивый дом с большими окнами, закрытыми узорчатыми панджарами*. Болахана* поддерживалась четырьмя резными колоннами. В перспективе были видны намеченные несколькими штрихами хозяйственные пристройки. Где-то на горизонте, то есть на краю листа сгрудились около кошары* и молханы* крохотные коровы, барашки и совсем неразличимые куры с утками. Возле дома были какие-то деревья и цветы. Простые, не лилии или астры, а стебельки с листочками. Все затаили дыхание и стремились как можно подробнее разглядеть, что же они ещё не заметили на листке. Их привёл в чувство голос Али:
– Ата-джан, переверните листок, там план дома и расчёты по затратам всех материалов. – Это кто говорит? Этот мальчишка, которого и за дастархан-то со взрослыми не сажают во время серьёзного разговора, или мастер-строитель?
Карим и Саид, привыкшие все делать одновременно, так же одновременно протянули руки к свободным пиалам и подали чай младшему брату, одновременно приглашая того за стол. Отец одобрительно кивнул, соглашаясь с тем, что теперь место Али среди взрослых. На щеках Али расцвели пунцовые розы. Мальчик не мог понять – они так часто рисовали планы, чертежи и эскизы на земле, неужели никто не видел этого? Не понимали, что они изображают?
Как так получилось, что бумага изменила рисунки, наносимые им и Ульмасом везде, где можно и нельзя. Да никто и не разглядывал их, особенно мастер. Он палкой каждый раз перечёркивал всю тщательно выписанную картину или затаптывал ногами. Ну, теперь-то никто не будет портить рисунки на земле, а может быть ему разрешат пользоваться бумагой
Перевернув лист, Халил и остальные увидели прямоугольники, квадраты, кружки и другие непонятные загогулины. Но они непонятны для непосвященных, а за дастарханом сидели опытные ремесленники, мастера. Они без труда поняли, что к чему. Сбоку от плана кудрявились буквы арабской вязи – сколько кирпичей, какого размера, сколько плитки, сколько дерева, другого материала и по какой цене должно быть использовано. Жирно выписана окончательная цена – сорок три серебряных таньга и восемьдесят семь медных фельсов. Али, дрожа от неизвестности, боясь и надеясь, затараторил хрипловатым фальцетом:
– Мы цен в Бухаре не знаем, поэтому ставили свои, потом прибавили семь процентов. И мы не считали стоимость курпачей, одеял, посуды и других домашних вещей. Всё это пылится у нас в нишах. Можно будет их в Бухару перевезти, для этого понадобиться три арбы*. Одна у нас есть, другая у дедушки Одыла, а третью можно нанять. Только сначала надо дом построить. Ата, вы разрешите нам с Ульмасом попробовать? – он опустил глаза к плану, потом ткнул в один квадратик и сказал: – А вот это наша с Ульмасом комната.
Дружный облегчённый хохот, вырвавшийся из семи мужских глоток, согнал всех голубей с карагача, заставил присесть от страха невесток. Попутно привёл в недоумение хозяев не только соседнего двора, но жителей всей улицы. Непонятные люди живут в доме плотника Халила. С раннего утра крики и вопли, кого-то чуть не убили, потом суд, а теперь ржут, как табун ферганских лошадей. Из калитки, ведущей в сад, выглянул Зия, но видя всеобщее веселье, доковылял до айвана. Рисунок, лежащий на столе выбил из его глаз старческие слёзы радости – он обнял мальчишку, стиснул так, что у того что-то пискнуло в груди. Все остальные стали хлопать его по спине, плечам, трепать по бритой голове. Али неловко оправдывался:
– Это всё Ульмас, это он всё посчитал, я только рисовал. – Карим с Саидом переглянулись, к их переглядкам присоединился Халил. Эти дети за то малое время, в течение которого они даже не успели толком напиться чая, сделали расчёты на целый дом и нарисовали его во всей красе? Это готовые мастера. И не просто мастера, а великие мастера! «Да, Халил, Аллах вознаградил тебя сполна. Какое счастье, что я не стал препятствовать их желанию стать строителями!» – мысли плотника бежали бурливым ручейком. Халил встал от дастархана, за ним поднялись все остальные. Перейдя в гостиную, они дружно вознесли положенную полуденную молитву, благодаря Всевышнего за его великолепный подарок – двух талантливых и упрямых до невозможности детей!
Лайло, стоя у очага и внимательно следя за нагревающимся в казане* маслом, тоскливо печалилась, что в единый миг лишилась двух своих сыновей. Рожала она одного из них, а вот грудью кормила обоих и всегда больше жалела Ульмаса, слабого и беспомощного от рождения. Он всегда был ласковым, как слепой котёнок. Тот лишь мурлычет и осторожно облизывает шершавым язычком твои пальцы. Али всегда доставлял сначала ей, а потом и мужу вечные неприятности. Всякий раз придумывал новые проказы, втравляя в них и Ульмаса. Но постепенно оба они становились мужчинами.