Первый великоросс(Роман)
Шрифт:
— А вот и кстати нам будет наехать к ним, да промысел свой учинить. Аль вы с тем народцем уважительно? — Витей посматривал цепко за обоими. — Ну-ко, русичи, ответьте нам.
Синюшка и не помышлял открывать рот — отстранился от разговора, но за речами следил. Светояр, не глядя на дружинников, усмехнулся.
— Так у вас же, браты, вокруг лешаки. Нешто вам не ведомо, што взять с них можно? Разве непряшные ихние телеса?
Удивление гостя было искренним. Вел он себя, как ростовец: высокомерно, будто не вдаваясь в инородную возню. Сам конечно же определил, куда клонит дружинник, но не собирался наводить злоискателей на соседей. Синюшка сие понял и задумался. Это заметил Витей и спросил у него:
— Вот ты как разумеешь,
— Я разумею, што в заповедниках лешаки нашего языка не знают… — отлучился от разговора молодой мужик. Все натужно улыбнулись.
— Есть у них злато-серебро, но выказывать его нам они не будут… — Светояр остановился возле ворот приютившего их дома. — Мы тут сами гости, потому вас пригласить не можем. Постойте.
Он зашел во двор, начал кликать Еленца. В лабазе и одрине никого не было. Лишь хозяйская собака тявкала и бегала по размякшему, не приближаясь к людям у калитки. Из дома к Светояру вышел Еленец.
— Ты чего ж, лиходей, день стыдился, на второй вконец обиходился? — зло ругнулся хозяин на громкий и настойчивый зов Светояра.
— Не вякай понапрасну, пантуй, коль в дружину желаешь, айда с человеками оттель потолкуем! — Светояр пристально смотрел в меняющееся лицо Еленца.
— А где они?
— Туточки, сбирайся и выходи. Ну, идешь, аль нет? — Парень скрылся в доме и через миг вылетел в медвежей шапке и высоких черных сапожищах. На пороге покорно встал перед гостем.
— Пошли тогда побалакаем… — Светояр зашагал с юношей к выходу. — Видные у тебя чоботы.
Еленец шел к воротам, спотыкался, волновался. Светояр вышел первым и продолжил неоконченный разговор.
— Лешаки у нас богатства не стяжают — живут, чем небо да лес расщедрятся. Коль было б што из добра у них, мы не полоумые — в миг разжились бы! — За поддержкой глянул на Синюшку. Тот, как и прежде, помалкивал. Заговорил долговязый Додон:
— К нам из леса выходят дички — иной раз с полной мошной серебра и самоцветов.
— Ну? — подивился Синюшка.
— Точно, паря, — поддакнул Витей. — Только торгашам корысть от того. Серебро на железки меняют, олухи. Нам бы пробежаться по леску— иначе все изобилие протечет мимо нас к толстосумам.
Задумались крепко все. Светояр, скрывая чувства, сказал, будто вдруг вспомнив:
— Знаком вам сей людин? — Он возложил руку на плечо Еленца. — Приючаемся у него.
— Знаком, — сказал долговязый и заулыбался сморщенной улыбочкой. — С ушкуйниками тем летом сбирался… Ну как, добыча удалась?
Еленец нервно кашлянул и принялся ни с того ни с сего с напруженным старанием рассказывать, как, миновав город Булгар, высматривали по берегам промысел и плыли-текли вниз по течению. Усердие юноши не прерывали — словно ждали, когда остановится сам, отчитавшись за содеянное, или когда рассказ наскучит обыденностью. Еленец, удостоенный чести побыть при дружинниках, повествовал дальше:
— Наступили через время степи. Навстречу проплывали суденышки… — Тут Еленец невдруг опомнился и пригласил всех в дом.
Проходя в горницу, низко склонялись под косяками. Матушка, собиравшая со стола, при виде гостей из дружины удивилась-ужаснулась, засуетилась, и скоро перед кодлой нежданных мужиков наметалось кое-что съестное. Коновка недоигравшей медовухи стуком о доски пригласила на лавки. Глобка с младшими остался за вторым столом.
Отведали напитка. Витей утер усы, поставил заморский кубок рядом и попросил хозяина продолжить рассказ. Еленец, радый гостям еще и потому, что посчастливилось испить ароматный медок не в очередь, с взбодренными хмелем очами повел сказку о прошлом лете:
— Глядим с братками — лодейка прибилась умыслом к бережку. Смекаем: мож, кто татьствовать в лес подался, а, мож, кака друга беда-нужа обуяла… Вместе подмечаем издали — народец там ратный, но маловато его. Борты у посудины
Гости черпали себе медовуху, кушали с корочкой пирожки, на лбах выступили капельки пота. Глянули на Еленца, ожидая продолжения рассказа. Светояр с Синюшкой, заметив резкую перемену в норове парня, тоже пили и жевали. Еленец, польщенный вниманием серьезных мужиков — в особенности ростовских воев, — совсем расхрабрился:
— Проплыли ниже, напряглись умишком, опасаясь посеченными быти от мечей невидимых от нас. Удумали-таки грянуть, и как бы ни стало дело — разить не с воды, а от берега. Для того высыпали ватагой на твердь, хоронясь, поползли, аки гады. С лодейки нас не видать, а мы всей обстановкой володеем, мечи и ножи наши готовы… У гостей охрана все место окрест сторожила— уж нам головы не поднять, но и темени в подмогу ждать охоты нет. Ежели по берегу пасутся, то должны и вернуться, а посему решили бить, не медля… Ползем, вьемся — пока уж не заметят… И вот черноокие всполошились криком, а мы-то уж бежим во всю прыть! Мечи, а у кого — заморские сабельки наголо, сулицы готовы юркнуть по ближним… Те людишки тож не без разуменья: мосток наверх — и давай постреливать из луков. Кричат голосисто, своих, видно, кличут. Те из них, что остались по жребию туземного рока на берегу, бегут вроссыпь — мы их ловим, словно двуногих выторопней. Упустить нельзя — с подсобой вернутся. Словили соколиков, а проку — как не было, так и нет: к посудине не подойти — спицы свистят комариками, власы теребя…
— Да, браток, ухнет такой комарик— враз окончится житие! — понимающе помог рассказчику Витень. Матушка, сидя рядом, пустила слезу. Травина обняла ее сзади. Бесцветные веки под белесыми ресничками девочки набухли и покраснели. Помнила она своего хорошего тятьку— мамка и сейчас плакала о нем. Жалела дочка родителей обоих, но стояла молча, не издавая ни звука. Проказник Обык, почернев глазами, сидел в уголке, как привязанный, с жалостью глядя на мать. Еленец посмотрел на Глобку, вспоминая свой страх при приближении к кораблю. Он не имел щита и, заколов пленника, вместе с братом укрывался им, выпячивая перед собой тяжелое тело, пахшее смертью и чужой землей. Ночами потом снился мертвый инородец, не давая юношам спокою.
— Че замолк, братишка? — вопросил Додон, давно забывший и первые трупы, и первую кровь на своих руках… Еленец черпнул мутного напитка, чуть отпил и повел дале:
— Кто щитами, а кто и так просто — поглядом своим — укрывались. Сообразили, что добро спой-манное пропадает — неча, стало быть, жалеть об нем! Тако пленных и порешили… Подошли к бортам, а лодейка уж было гребла опустила. Хорошо что нас много: кто — орясины ставит, кто — корму топориками рвет, кто — крюками ее багрит. А с берега швыряем камни — несметь скоко! Те и маковок не кажут! А веслять-то им надо, посему некоторые крадутся к борту, норовят отстать. Лучники наши бьют без шавуев. Попадали те, окаянные, остальные в страхе и вида не кажут… Залезли мы по рулю сзаду, скинули вниз мосток, поганцев согнали на кичку, смотреть добычу взялись. А там — посуды хрупкие, оружие и узы всяких мастей. Видно, после торжища еще и рабов имать прибыли. Сжалось у нас в грудях — негодуем! Решили подождать проказников и по правде наказать!.. Но не суждено было тому случиться: оглянувшись, узрели, скоко нас в горячной атаки полегло. Чуть не половина убиенны, поранены и отлетают… Пленники горючие слезки льют. Выпустили мы их голышом на берег с порезанными плюснами — чтоб сиднем сидели, пока мы обернемся. Спустили суденышко до ушкуев, выгрузили, что поспели, да и запалили окаянную скорлупку. Отправили посля родную, откель пожаловала.