Пес и его поводырь
Шрифт:
Городская пристань с некоторых пор оставалась наглухо закрытой. Ранее от нее ходил пассажирский теплоход по озеру Лаче и далее, вверх по реке Свирь. Теперь же там обретался вечно пьяный дед, по кличке Короче, промышляющий рыболовством и мелким вымогательством. Он тянул по всем показателям на городскую достопримечательность. Где теперь теплоход — объяснить никто не мог. Уйти вниз по Онеге к морю невозможно — пороги. Привозили его, очевидно, по частям и фрагментам и собирали на месте. То есть целый теплоход возник и исчез. А он, Саша, как-то об этом не задумывался. То есть, ранее доводилось плавать на нем по озеру и далее. Да что пароход! Люди куда-то подевались, жившие вокруг. Словно и не было их никогда.
Саша не рассказывал Псу свою полную биографию, она ему была как-то не интересна. Это теперь он стал задумываться, кого взял в попутчики, нанял, привез в Северную столицу, а потом
Он уже знал, что лет так с тыщу назад, в афонских монастырях подвизалось более пятидесяти тысяч монахов. Столько веков люди приезжали сюда и менялись. Как сейчас он сидит на пристани другим человеком, а как это вышло, посреди пьянства и словоблудия — необъяснимо. Послушание, смирение, молитва — это мимо него. Только краем зацепило. А что же происходило с плотью тех, кто здесь остался? Говорят, что даже сухие кости умерших праведников способны исцелять и передавать благодать не только людям, но и всему окружающему пространству. Даже вещи. И не только вещи — сама земля. «Молитва веры есть духовный магнит, привлекающий благодатную и чудотворную силу». Так за трапезой сказал пацан, при читке. Процитировал. Земли надо набрать отсюда в баночку, шишек, листиков. Мака присушить. Воды из крана на пристани. Течет она сверху и вся едина. Святая. Чем она от той, что с церквы несут, отличается, стал задумываться. И тут его Пес оторвал от мыслей. Паром показался.
Павел вместе с ними на борт пошел. Накануне ему работяги список совали — сколько стирального порошка, сколько консервов каких и другого чего. В Уранополис отправился по хозяйству. Опять монахи в кроссовках и сапожках, в продуваемых ветром скуфейках. Как первый раз увидел монаха местного живого, так оторваться от этого зрелища не может. Ни в фильме, а наяву. Одет, абы во что. Торбочку тащит, худой. Зачем это?
— Что, брат Саша? Сейчас вот, как один миг, пролетит плаванье — и в Пантелеймоне. На родных кроватях. Там на службу. Завтра на послушание. Ты что попросил бы?
— Чугуни таскать на колокольню.
— А потом?
— А потом в тебя ими бросаться.
— Ну, неплохо, неплохо…
На пароме Пес одну за другой всосал пару баночек пива. Саша к одной приложился и не допил. Не пошло.
На пристани Пантелеймона, как всегда, многолюдно. Пес быстренько вышел, свернул направо и через арку — к архандарику. Саша за ним. А идти уже тяжеловато. Ноги болят. Нагулялись, однако. А в гостинице — приключение. Где, что, как? Искать их или просто вещи вынести в комнату хранения? Строгий отец прибежал и выговаривал. Тот, что с игуменом, на возвышении сидит в трапезной. Значит, в больших чинах. Какие-то они не типичные с Псом. Тачки катают и по горам бегают. Остальные норовят, в большинстве, к концу утрени показаться в храме, чтобы не очень бессовестно было в трапезную идти. Оно тоже не просто. Люди деньги копят на поездку. Им хочется больше посмотреть и отдохнуть. Есть, впрочем, и другие. Им, в какой-нибудь Капитоловке деньги миром собирают, они потом просфорки в мешочек складывают и в поминальник пишут человек сто. А есть и богатые. Те тачку — ни за что. Стремно.
Природа брала свое. Едва добравшись до кельи, они возлегли по своим коечкам и уснули мгновенно, хотя накануне провели ночь в сравнительном покое и благополучии.
Такая тонкая вещь, как сны, в святых местах утончается донельзя. Все в них имеет значение и смысл. Здесь, как
Саше же приснился сон, от которого он, очнувшись, просто подскочил на продавленных пружинах. Привиделась ему война с германцем. Та, что была последней. Видел он ее, как бы со слов своего покойного родителя, бесконечно пересказанную и оттого осточертевшую. Только теперь он был на рабочем месте своего папаши, то есть в рабочем поселке, в леспромхозе. Для фронта он тогда годами не вышел. Существовал он в этом сне совершенно комфортно, там и тушенка была от союзных демократов и объявленные танцы в клубе, и скорое окончание кампании. Вот-то потекут из Европы вагоны, и в обком сядет наконец честный мужик — фронтовик. Скоро народ накроет столы во дворах и помянет добром комиссара. Но помянуть не вышло. Било…
Часть третья
Настало время прощаться с монастырем. Утром Саша в храм идти отказался, в трапезную — тем более. Когда он с монахами за столом сидел, себя почему-то виноватым чувствовал. Как будто на аттракцион билеты приобрел и теперь присутствовал. И виделась ему какая-то ущербность своя, никчемность и мимолетность. Он уедет назад, к озеру своему и химере жизни. А они будут тут огородом заниматься, раствор месить и кирпич класть. Многое другое будут делать снова и снова, и свет за стеколком витражным каждое утро будет приходить в храм Покрова. До конца времен так будет. А сколько ему самому отмерено, любой из дедушек, дремлющих в стасидиях, скажет. Они провидцы. А он никто. Странник. И крылья Родины, поникшие за спиной. Трансвеститы дорогу хотят строить на полуостров. Он, Саша, пошел бы в партизанский отряд. Стал бы «горным братом», и на каком-нибудь перевале рожок с серебряными пулями выпустил бы в строителей нового мирового порядка. Вот до каких мыслей отчаялся потомок мученика Болотникова. Наверное, грешником был предок великим, да и какой он ему предок? Однофамилец.
Они взошли на паром. Повторилась процедура. обычная. Саша на верхней палубе сел в кресло, а Пес побежал в буфет. Пиво брать. Саша сейчас и водки бы выпил. Стакана два. До того ему грустно было.
— Плывем, брат. Пиво будешь?
От Пса исходило благодушие. Он баночки холодные на скамью поставил и Саше булку с ветчиной совал. Ладно. Пусть будет булка.
— Ты что расстроился, Саня? Отломали паломничество. Поработали. Не ожидал от тебя. Успешно справился. Ну, что ты?
Саша не отвечал.
Облака бежали, море, не очень спокойное, покачивалось, чайки сопровождали паром, а пассажиры булки им крошили и подбрасывали. Ксиропотам, Дохиар, а там и Уранополис показался. То ли город, то ли поселок рабочего типа. Нет у нас таких. А, впрочем, Саша и по России мало перемещался. Свинья свиньей. Пьяный и нелюбопытный.
В Уранополисе они мгновенно перешли с парома в автобус, а тот мягко и жалостливо отошел от стоянки. Пес сразу же приладился в кресле и задремал. Саша стал глядеть в окна на исчезающий городок. Публика в салоне — немцев выводок, студенты-греки, албанского вида граждане, и они с Псом. Автобус делает остановки и публика меняется примерно в той же пропорции. Саша прихватил из отеля путеводителей пачку и нашел те, что на русском. Стал про Салоники читать. Мало того, что он в Греции, еще и в Македонию завело. Александр Македонский — это не вор Болотников. Фессалоникой сестру его звали. Сводную. Там порт есть, а значит, опять море увидим. Цицерон, Кирилл и Мефодий, апостол Павел. Театры и музеи. Белая башня. Раскопки и развалины. Часа через два ни в каком ни в городе, а просто на шоссе полицейский вошел в автобус и стал у всех паспорта проверять. Пес свой аусвайс в сумке оставил, а сумку в багаж сунул. Полицейский потребовал предъявлять и пришлось водителю вылезать, открывать багажник, передвигать сумки. Пес паспорт искал неприлично долго и полицейские стали как бы к нему подтягиваться, но, наконец, нашелся документ. Мент греческий был недоволен. То ли задержкой, то ли тем, что документ все же есть. Потом опять у Саши сверил фотографию, визы, потом просто так полистал паспорт. Стал его по-английски спрашивать, а Пес давай переводить. Зачем в стране, куда едет, и был ли в монастыре. Естественно, не был. Так. На пляже куролесил.