Пьеса для обреченных
Шрифт:
— Книжку читаю. Интересную!
— Интересную? — Он опрометчиво решил поддержать светскую беседу. — А .что за книжка?
— «Фуэнте Овихуна».
С творчеством Лопе де Веги Леха, видимо, знаком не был, поэтому название произвело на него просто-таки ошеломляющее впечатление. Когда первый шок прошел, он засопел обиженно и недоуменно, с большим опозданием попытался протянуть что-то вроде небрежного: «А-а-а! Понятно!» В общем, я устыдилась второй раз за вечер и решила прийти ему на помощь, пояснив:
— Да скучная на самом деле книжка…
— Жень, я это… Может, тогда завтра встретимся?
Назавтра у меня отменялось даже утреннее надругательство над Шекспиром.
Я бросала актеров на произвол судьбы и предоставляла им возможность послезавтра самостоятельно объясняться с проверяющими и телевидением. Встречи же с посторонними мужчинами тем более не вписывались в план спасения наших с Каюмовой жизней.
— Леш, к сожалению, я улетаю завтра с утра…
Он в очередной раз тяжко вздохнул, переваривая информацию, помолчал и печально отозвался:
— Ну ладно. Тогда счастливо тебе долететь. Будешь в Москве — звони! Да и так, если захочешь, звони. Я буду рад.
Я собиралась уже повесить трубку, когда Леха вдруг спросил:
— А это… Ну, что я привлекательный мужчина, ты честно сказала или так, чтобы отвязаться?
Пришлось заверить его в своей истинной и глубокой симпатии…
Каюмова на кухне доедала салат и печально взирала на остатки водки в бутылке. Я, чувствуя себя неприятно протрезвевшей, опустилась на табурет напротив.
— Знакомец твой новый? — осведомилась она, коротко усмехнувшись и сдув со лба жидкую белесую прядь.
— Да, — ответила я без придыхания и нежной дрожи в голосе.
— В кабак, поди, приглашает или в клуб какой-нибудь?
— Приглашает. Но что уже толку?
— А так пошла бы?
— Ради дела бы пошла, а так… Ну зачем, по большому счету, он нужен?
— «По большому счету», «по большому счету»! — Наталья вдруг грохнула ладонью о стол так, что стопки с жалобным дребезжанием подпрыгнули. — Ну почему мы, бабы, такие дуры? Почему не ценим тех, кто нас любит, и вечно выбираем себе каких-то идиотов? Вот взять твоего Леху! Говоришь, и не страшный, и не очень глупый, и вроде не бедный, так какого же, спрашивается, рожна тебе еще надо?
«Ради дела бы пошла, а так…»
Я подозревала, что Каюмовой хочется выговориться, поэтому в активный диалог не вступала, ограничиваясь кивками и задумчивым мычанием. Она же продолжала ораторствовать:
— Все прынца на белом коне ждешь? Ну жди, жди!.. Я вон тоже ждала.
Дождалась! Только оказалось, что ему любой пенек с глазами — прынцесса, лишь бы женского пола был. На одну ночь, конечно!.. Зато уж такой красавец, такой интеллигент!
Тема гнусного донжуанства красавцев интеллигентов была для меня все еще болезненной и актуальной, поэтому я не удержалась и заметила:
— А чем образованнее, тем, кстати, сволочнее! У них же такой «непростой» взгляд на мир, такая «тонкая душевная организация»!.. Технари еще туда-сюда, а уж
— О-о-о! — взвыла мне в тон Наталья. — Сейчас тебе анекдот расскажу про одного моего знакомого юриста…
За анекдотом последовали сетования общего плана на нашу нелегкую женскую долю, затем опять какая-то жизненная история, потом снова сетования. В особую конкретику мы, как ни странно, не вдавались и на личности не переходили — видимо, водки было выпито маловато. Но в целом разговор получился очень душевный. Придя к единодушному выводу, что замуж выходить надо только за дворников, в крайнем случае, за сантехников, мы принялись готовиться ко сну.
Подготовка ко сну заключалась в том, что мы свалили всю грязную посуду в раковину, пустую бутылку выкинули в мусорное ведро и лениво-разморенно прошлепали в комнату. Там я вытащила из шифоньера две ночные сорочки: розовую для себя, салатовую для Натальи. Каюмова, облачившись в ночнушку, стала еще больше похожа на пьяную моль. Причем на моль, ведущую себя абсолютно непристойно. Пока я заводила будильник, она усердно щипала меня за грудь и бедра и весело разглагольствовала на тему лесбиянства.
К счастью, ее пьяное остроумие и буйная энергия иссякли минуты за три.
Наталья сладко зевнула и плюхнулась на тахту.
— Подожди, плед уберу, — проворчала я, ставя будильник на журнальный столик. — Сразу и ляжешь нормально. Только давай договоримся: у стенки сплю я!
Каюмова нехотя приподняла свои тощие бедра, встала, шатаясь, как камыш в ветреную погоду. Я, придержав за высовывающийся уголок подушку, сдернула с тахты красный китайский плед и… завизжала немыслимым, нечеловеческим ультразвуком.
Прямо на моей подушке, заботливо наряженной в цветастую ситцевую наволочку, лежала отрубленная человеческая кисть. Обескровленная и синюшная, с бледными ногтями и полупрозрачными волосками, она зловеще грозила мне оттопыренным указательным пальцем. А на безымянном тускло мерцала серебряная печатка с затейливой монограммой. Я знала это кольцо и знала эту руку. Это была рука Вадима Петровича Бирюкова…
Я визжала, царапая ногтями лицо, до тех пор, пока по батарее не застучали соседи с первого этажа. Мало вероятно, что их обеспокоил шум: обычно таким незатейливым способом они сообщали приятелям с третьего этажа, что тех просят к телефону. Тем не менее грохот подействовал на меня отрезвляюще.
Каюмова же пронзительно икнула и села на пол, прижавшись щекой к шифоньеру.
— Жень, да что же это такое делается? — простонала она, не сводя глаз с осколка кости и серых лохмотьев размозженных мышц. — Что же это такое делается, в конце концов?
Язык меня не слушался. Да если б даже и слушался, я все равно не знала, что сказать. Старая люстра с тремя пластмассовыми плафонами и одной-единственной неперегоревшей лампочкой наполняла комнату мутным желтоватым светом, и в этом свете казалось, что волоски на руке едва заметно шевелятся.