Песенная летопись Великой Отечественной войны
Шрифт:
Я помню и сейчас ощущение праздника и волнения, которые охватили нас. У меня перехватило дыхание, когда я говорил несколько первых вступительных слов. Когда раздались звуки аккордеона и Фрадкин запел, я почувствовал и в его голосе нервную дрожь. По мы были уверены в своей песне. Вот Марк овладел голосом, и песня полилась свободно. Я невольно смотрел на лица, огрубевшие под северным ветром и вьюгами, и читал на них ответное волнение.
Песня кончилась. Два-три коротких восклицания, и всё смолкло. Ждали, видимо, слов командующего или члена Военного совета.
И вот тут-то произошло неожиданное. Поднялся высокий седой
— Не под ножку песня-то!
— Что, что? — спросил кто-то.
– Не под ножку песня, — повторил генерал. — Ходить под неё нельзя, вот что.
Он был прав. Песня была действительно «не под ножку».
И генерал начал ругать песню. Он заявил, что солдатам такая песня не нужна, что неизвестно, зачем здесь написано о какой-то любви. О любви писать в солдатской песне незачем. И он пустился в длинные воспоминания о своей ещё дореволюционной не то солдатской, не то офицерской юности. И, замаршировав на месте, начал петь старинные солдатские песни в доказательство того, что солдату незачем петь про любовь. Но какую бы песню он ни запел, во втором или в четвёртом куплете непременно оказывалась любовь. Тогда он сердито обрывал песню и начинал новую.
Примерно на пятой окончательно рассердился, ещё раз сказал, что такие песни не нужны, и сел.
Всё это было неожиданно и для нас, и, видимо, для всех. И сам вопрос был необычен для Военного совета. Все молча переглядывались. Потом т. Штыков, чтобы загладить неловкость, сказал несколько добрых слов о песне - что всё в ней складно, правдиво, волнует... Но тут же добавил, что, конечно, песня «под ножку», о которой говорил генерал, очень нужна.
Добрые слова о песне сказал и командующий. Но, в общем, для нас праздник был испорчен. Поздно ночью мы вернулись в Дом офицеров, обиженные и злые. И с ходу написали песню «Моя черноока».
Моя черноока,
От меня ты далёко...
Это была песня «под ножку». И наутро, сдав песни, отметили свои командировочные предписания и уехали в Москву.
Возвращение было горьким и грустным.
А через несколько месяцев в Москве в клубе писателей меня поймали только что приехавшие с Карельского фронта писатели М. Эделъ и Г. Фиш. Они начали рассказывать, какой любовью пользуется там наша песня, как с ней не расстаются солдаты, как заставляют ансамбль на каж~ дом концерте петь её по несколько раз, как она помогает воевать и какими добрыми словами вспоминают нас с Фрадкиным.
– Да о какой песне идёт речь?
– не выдержал я.
– Видимо, о той, которая «Моя черноока»?
– Какая черноока?
– удивились они.
– О той, которая кружится, кружится...
Кружится, кружиться... Эта песня живёт и сейчас. Только сразу после победы вместо строки «линия фронта легла» безо всякого моего участия стали петь «наша граница легла». А строку «кровью врага мы омоем в ночах снеговых» заменили строкой «Мы бережём в пограничных ночах снеговых».
Как видим, хрущёвские цензоры, меняя по своему разумению строки не ими написанной песни, даже не сочли нужным поставить в известность её авторов.
Мы вернули песне её первоначальную авторскую форму, ведь данный сборник составлен как песенная летопись Великой Отечественной войны, а в летописях ничего менять не полагается.
Кружится,РАЗГОВОР
муз. В. Соловьёва-Седого, сл. С. Фогельсона
Хотя сама песня «Разговор» появилась в 1944 году, её мелодия была написана годом ранее, когда композитор В. Соловьёв-Седой работал над созданием песни «На солнечной поляночке».
Как мы уже писали, первоначальный вариант мелодии той песни был заменён другим, более подходящим к стихам о «смуглянке-молдаванке». Но отложенный вариант мелодии был вовсе не плохим, просто так выбрасывать его было жалко. Поэтому Василий Павлович как-то раз предложил С. Фогельсону написать под неё стихи:
«Через два дня Фогельсон принёс текст. Я внимательно читал то, что он написал. Стихи, хоть и укладывались в ритм, но не совсем устраивали меня по содержанию.
– А не могли бы вы написать что-нибудь другое?
– спросил я его.
– Есть написать другое!
– ответил он по-военному, но не стал спрашивать, что я имею в виду.
Через день Фогельсон принёс другие стихи. Я сказал ему, что в этом втором варианте несколько тем, посоветовал ему выбрать какой-то один образ и через него попытаться передать настроение, которое я хочу выразить музыкой.
– Есть!
– сказал он и, повернувшись налево кругом, снова отбыл.
Мы стали встречаться ежедневно. Фогельсон приходил ко мне в гостиницу, где я тогда жил, как на службу. Так мы разработали двадцать вариантов песни. Тринадцатый показался мне подходящим (я не верю в приметы).
В тот день Фогельсон в летнюю ночь», как я прозвал его, был поначалу в подавленном состоянии. Когда он сидел у меня, кто-то позвонил по телефону и пригласил в гости. Я сказал, что приеду со своим соавтором. Фогельсон согласился.