«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия

Альфина и Корнел

Генералу Йорбу было не до разбирательств и не до того, чтобы закрывать этот проклятый обрез на замок.

Поэтому несколько часов спустя Тимофей прошёл обратные тридцать шагов от казарменной стены до того места, где стояли непонятливые толстосумы, последний раз прислушался к словам барона Копчевига, пригляделся к следам этих слов на лицах солдат и генералов, сделал ещё несколько шагов и вплотную приставил к голове барона обрез.

Сколь бы складно человек ни говорил, в ноябрьскую грязь он всё равно падает мешком.

И

это было бы страшно, если бы именно это не было нужно Охране Петерберга, чтобы понять: всё, что способны сказать члены Городского совета, говорить следовало раньше. Теперь — поздно.

…Тимофей всмотрелся в согбенную спину старика, которая почти скрылась за деревьями, отгоняя таким образом картины, без спросу встававшие перед взором внутренним.

— Ну выманит он кухарку, ну и чё? — сплюнул под ноги солдат со шрамом, который и отшвырнул попавшегося на пути слепого старика.

— Допросим, — ответил Тимофей и мысленно обругал себя за сорвавшееся с языка первое лицо.

Какое «допросим», если он и права-то не имеет здесь находиться?

— Только если по-нашему, без всякого этого нежничанья, — хмыкнул солдат со шрамом.

Особняк Копчевигов вчера уже обыскивали, но ни жену барона, ни его детей, ни бумаг не нашли. Слуги молчали, а руководивший обыском полковник Шкёв разговорить их не потрудился.

— Кто ж навяжет нежничанье? — мертвецки спокойно полюбопытствовал Тимофей.

Солдат со шрамом улыбнулся в ответ, и оттого шрам словно бы уткнулся своим остриём ему в глаз.

Тимофею не хотелось задумываться, таится ли в его душе сочувствие кухарке или кому-то другому из слуг, кто выйдет сейчас за конюшню. Полковника Шкёва здесь нет, на него возложена почётная миссия посетить особняк его сиятельства графа Набедренных, чтобы пригласить того к командованию на беседу, а значит, солдат никто сдерживать не будет. И это — хорошо, потому что найти-таки остальных Копчевигов и проклятые бумаги нужно.

Тимофей выпрямился и зашагал уже по направлению к конюшне сам. Он не оборачивался, но вскоре услышал, как солдат со шрамом и ещё несколько человек всё же следуют за ним. В груди что-то разжалось.

Этим солдатам никто не отдавал приказ повторно обыскивать особняк Копчевигов — они были всего лишь одним из отрядов, патрулировавших сегодня Усадьбы. Но им было скучно, всё тот же солдат со шрамом рассказывал, что в любом другом районе ходить патрулём веселее, что в Конторском бьют витрины, что в Гостиницах то и дело попадается какой-нибудь иностранец, который едва ли не первым суёт в руки деньги, чтобы ему помогли выбраться из города, а в Людском солдатам во всяком кабаке наливают — просто за шинели. В Усадьбах же кабаков нет.

«В Усадьбах нет кабаков» — так будет звучать правдивый ответ на очередное «но как?», если вдруг Копчевигов сейчас найдут. Совсем не таких ответов ждут

те, кому приходит в голову спрашивать, но других у Тимофея нет.

Других ответов попросту не бывает.

Ни к чему усложнять, ни к чему выстраивать стройные схемы, умом устранять противоречия, подводить под подходящие теории. Это пустое.

Есть биение жизни, к нему можно прислушаться — и можно присоединиться, исподволь направив его в нужное русло. В одно из множества.

А кроме этого биения нет ничего.

Но как Охрана Петерберга осмелилась расстрелять Городской совет?

Ха-ха.

Биение костыля о дорожный камень предупредило о появлении старика за добрую минуту. Тимофей прислонился к прогретой нежданным солнцем стене конюшни и посмотрел на солдат: их здесь было около дюжины, остальные предпочли и дальше бродить по Усадьбам без особой цели. Патрулирование безлюдного района целью не назовёшь.

Солдаты преобразились — хоть ничто зримое в их облике и не поменялось, было ясно, что такие романсов не запоют.

— …только быстро, дед, а то у меня фазан сгорит, и соус-то я ещё не мешала…

Кухарка была молодой, пышноволосой и белолицей, но испуг сделал её лицо глупым, покорёжил черты. В который уж раз за последние два дня Тимофей смотрел на страх вблизи и в который уж раз убеждался, что тот способен испортить любую картину, изуродовать каждого, кто разрешит себе бояться. А уродство несовместимо с жалостью.

Солдат со шрамом неторопливо зашёл кухарке за спину — хватать её или наставлять ружьё не стал, сила тут заключалась в ином.

— Кудрявая, к хозяевам-то проводишь? — спросил он с ленцой.

— Н-нету их.

— Так не гордые мы, подождём.

Кухарка явственно хотела бы убежать безо всяких разговоров, но бежать от дюжины солдат — глупая затея.

— Н-не велено… Ну сами-то посудите: как это я в хозяйский дом без спроса пускать начну, это что вообще начнётся! — без особой уверенности ухватилась она за повседневные правила, которые со вчерашнего утра больше ничего в этом городе не значили.

— Нешто никого-никого не пускаешь, кудрявая? — усмехнулся другой солдат, с колючими глазами. — Даже ухажёров своих?

Третий солдат — в шинели с болтающейся на нитке пуговицей, тот самый, что первым зафальшивил романс, — приблизился к кухарке развязной походкой весельчака и автора самых громких тостов на попойке.

— В самом деле, куда же это годится — этикетами-то пренебрегать! Без малейшего к тому повода — и в хозяйский дом, срам какой. Давай, кудрявая, мы на правах твоих ухажёров заглянем? Все полтора десятка, а?

Четвёртый солдат вырвал у неё корзинку и всучил слепому старику:

— По харчи ковылял? Вот тебе харчи, а теперь убирайся восвояси. Через минуту услышу ещё твой костыль — отстрелю с рукой вместе.