«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия

Альфина и Корнел

Уже достаточно поводов для волнений, но главное, что открылось За’Бэю в последние дни, — это наличие у него действительно дорогих людей, о судьбе которых болела теперь голова. Отчего-то считается, что голова болит и сердце вздрагивает обыкновенно за семью, но семья За’Бэя была далеко за морем, а голова и сердце о покое так и так забыли.

Вот, к примеру, Гныщевич, сосед по общежитию. За’Бэй ценил его как раз за самостоятельность, за то, что уж Гныщевич-то о себе позаботиться умел — с ним всегда можно было расслабиться и поболтать за жизнь без малейших опасений, что от этой болтовни в душе поселится зуд опеки. А всё равно — как обмолвился Гныщевич о своём Союзе Промышленников, так сразу и ёкнуло что-то внутри: вдруг рисковая ставка? Вдруг Охране Петерберга промышленники поперёк дороги встанут? Возглавлять что-то в нынешней ситуации — себе дороже. Да и прямо сейчас, в казармах, Гныщевич нервничал — не любит он эти шинели,

он ведь в Порту рос, у него инстинкт от шинелей бегать глубоко засел.

А граф Набедренных, наоборот, на шинели внимания обращает слишком мало — вовсе не разумеет, что такое за себя беспокоиться. Он же сам граф Набедренных, его так воспитали, в его светлую голову попросту не вмещается, что и ему может что-то угрожать. А он ведь хлипкий — не то что подраться там, убежать-то в случае чего не сможет. И при том порывается по улицам шататься! Конечно, За’Бэй приволок его в Алмазы и всем наказал стеречь.

И сегодня к генералам никак одного отпустить не смог, но не только из-за угроз физических — прямо в казармах, где все при оружии, от За’Бэя тоже никакого проку. Но не в том дело. Граф ведь места себе с самого дня расстрела не находил, его ж всего изнутри колошматит — ну как он серьёзные вопросы без поддержки решать пойдёт? Он хоть и светоч, а балбес тот ещё — уж за это За’Бэй на третьем году дружбы мог ручаться. Так иногда хотелось графу по шеям надавать за его художества! Вот и сегодня За’Бэй опасался художеств, но граф держался молодцом: выудил из каких-то глубин настоящую графскую спесь, генералов строил только так, привирал нагло, но по-своему изящно, не придерёшься. А физиономии строил такие, что и За’Бэй себя лакеем почувствовал.

Эвон какие резервы открывает в человеке беспокойство за другого!

— Впусти, — послышался из-за двери будто бы деревянный голос.

За’Бэй встряхнулся — в конце концов, на Твирина, оказавшегося Тимофеем Ивиным, поглядеть страсть как любопытно. Не до досужих размышлений в такой момент.

На глаз определить, на территории которой части они находятся, ещё Западной или уже Южной, За’Бэй не сумел. Может, и отличаются чем одни бараки от других, но он этих отличий не видел. Зато видел, что сама комната, куда их пригласили, переоборудована была явно наспех: письменный стол, к примеру, в дверь прошёл с трудом, у него с левого краю красноречивые следы транспортировки. Брошенных где попало мелочей, непременно заполоняющих всякое жилое помещение, какой бы аккуратностью ни отличался его обитатель, почти не видать, зато в одном углу громоздились прогорклые ящики, которые явно не успели вынести. В другом же углу на верёвке болталась занавеска, а за ней наверняка пряталось неуютное спальное место с отсыревшим бельём. Сырость вообще дышала здесь изо всех щелей, их ещё не заделали, и сквозило изрядно. После хорошо протопленного кабинета генерала-генерала Йорба, где их с графом обхаживали битый час, это было особенно заметно.

За’Бэй непроизвольно запахнул свою верную росскую шубу и, осознав, что посетительский стул тут всего один, примостился сбоку на ящик — всё ж таки графу солировать полагается.

Граф занял стул и прикурил папиросу. Тогда из-за занавески и появился Твирин.

Тимофей, то бишь, Ивин.

Коротко кивнул, сел через стол напротив, свинцовым жестом потёр веки.

За’Бэй еле удержался от того, чтобы присвистнуть.

Тимофея Ивина он впервые увидел в конце августа, когда префект Мальвин привёл того к графу. Главное, что волновало тогда всех в графовой гостиной, — это необычайно рыжие волосы детского друга Мальвина, поскольку была у Золотца одна трудность, благополучно решённая за счёт сего внезапного и удачного знакомства. Сейчас же За’Бэй хмыкнул: за переживаниями Золотца не пришло как-то на ум, что такая рыжина — и в самом деле! — точно хороший, подольше настоянный в дубовых бочках твиров бальзам. Надо же.

Было нечто забавное в том, что и такая рыжина, и такие вот фигурные брови вразлёт, и по-романному непристойно зелёные глазищи достались скромному, застенчивому мальчику, не умевшему справиться со своим желанием обязательно соответствовать, не разочаровать новых знакомцев. За’Бэй всё время его чуточку жалел — не всерьёз, походя, когда вообще замечал присутствие.

Вот и не замечай застенчивых мальчиков.

— Добрый день, — безмятежно поздоровался граф, погрешив против истины: до дня было пока далеко, они же мчались в казармы, чтобы опередить полдень, на который, по сведениям Мальвина, и назначено разбирательство с задержанным листовочником.

Твирин, Тимофей Ивин, ещё раз кивнул — будто выговорить хоть слово ему было сложно. Но не от застенчивости сложно, а от кошмарного переутомления, отпечатавшегося на нём, как рисунок подошвы в грязи.

Под зелёными глазищами — круги в пол-лица, кожа посеревшая, пересохшая,

натянутая на кости так, как бывает с недосыпа. Непривычная, неопрятная щетина — словно ей впервые дали отрасти на этом лице, а потому рост шёл весь сомневающийся, вкривь и вкось. На плечи наброшена шинель Охраны Петерберга — всё же сквозняки, да и должно познабливать, если и впрямь недосып.

Шинель облагораживает любого, это непреложный закон природы, который на Твирина, Тимофея Ивина, распространялся сполна, но из-под шинели виднелась белая рубаха — кажется, тоже форменная, и эта рубаха всё портила. Сложно выдумать нечто более жалкое, чем несвежая белая рубаха.

За’Бэю подумалось, что Твирин, Тимофей Ивин, наверняка полагал белую рубаху Охраны Петерберга важным штрихом к героическому портрету — а уж что собственный героический портрет его волновал, сомневаться не приходилось.

Но портрет не удался, несвежая рубаха лихо его перечёркивала, предъявляя зрителю вместо героя измученного мальчика, который даже экзаменационной недели ещё ни разу не пережил, а потому совершенно, буквально мучительно не умел бодрствовать сутками и не загибаться в таком режиме.

Твирин, Тимофей Ивин, остервенело закурил и адресовал графу вопросительный взгляд. А За’Бэй вспомнил, что в конце августа он и курил-то неуверенно, вовсе не наловчившись.

— Вижу, вы несколько утомлены, — начал граф Набедренных, — у меня же сегодня чрезвычайно много неотложных дел, поэтому давайте без расшаркиваний и предисловий. Командование Охраны Петерберга не в силах самостоятельно решить вопрос задержанного листовочника и перенаправило меня с этим вопросом к вам. Прежде чем вы выскажетесь, я должен вам заметить, что репутационные нюансы ситуации мне ясны: на заре листовочной эпидемии мелькнуло высказывание, которое Охрана Петерберга восприняла как плевок в лицо, и до сих пор не может забыть, алчет сатисфакции. Это можно понять, но ситуация в городе сложилась так, что понять-то можно, а вот потворствовать не стоит. Простые горожане не будут вникать, какая именно сатисфакция требовалась, а сочтёт кару нагнавшей листовочника вообще — любого листовочника, первого подвернувшегося под руку. А в листовках призывы звучали более чем разнообразные, отвечающие настроениям всяческих социальных слоев. И эти слои, скорее всего, решат, что Охрана Петерберга их настроения не разделяет. Что, насколько мне известно, планам Охраны Петерберга противоречит. Следовательно, сатисфакция вредна.

Твирин, Тимофей Ивин, дважды глубоко затянулся и только после этого сфокусировал взгляд на графе:

— А по какому, собственно, праву вы находитесь в казармах и ведёте беседы о сугубо внутренних делах Охраны Петерберга?

За’Бэй от такого поворота событий остолбенел. Да что он о себе возомнил, недоделанный герой в несвежей рубахе!

Граф же и бровью не повёл, выступал он сегодня всё-таки на пределе своих артистических талантов.

— Охрана Петерберга испытывает во мне нужду, — вздохнул он, напустив на себя тяжесть аристократического бремени. — В чём командование признавалось все эти дни, посылая и посылая мне приглашения. Вам перечислить все причины, или вы удовлетворитесь очевидным? Только что мы обсудили налаживание отношений с оставшейся в живых частью высшего общества, в коем Охране Петерберга потребуется лояльный посредник. О верфях и ситуации в Порту мне, право, неловко даже упоминать… Знаете, когда я останавливал на следующее же утро судоходство, апеллируя к предписаниям Морского кодекса, я, конечно, догадывался, что Охране Петерберга это будет серьёзное подспорье — но масштабы благодарности представлялись мне куда более скромными. Я ведь начисто лишён тщеславия, знал бы, как повернётся — постарался бы преуменьшить в пересказе степень своего влияния на Порт, — граф улыбнулся одновременно растерянно и кокетливо, как в целом свете умел только он. — Но мне и на ум не приходило, что Охране Петерберга так трудно установить контроль над малыми судами — бесчисленными рабочими корабликами, существующими во вспомогательных целях, но теоретически пригодных и к тому, чтобы разнести по Европам вести о наших обстоятельствах. Пассажирское судно или обычное грузовое, положим, легко перекрыть при наличии солдат, но это не системное решение, да число солдат тоже, как мы понимаем, не бесконечно…

Твирин, Тимофей Ивин, взялся за следующую папиросу.

— Вы гарантируете, что Порт не станет источником слухов?

— О, он станет, но в ином смысле, — пожал плечами граф Набедренных. — Думаете, дружественные порты не насторожатся, когда назначенные рейсы будут задерживаться один за другим? Но я имею соображения и на сей счёт, в Морском кодексе можно отыскать любопытные лазейки. Так вот, вернёмся к вопросу листовочников…

— Граф, — отчеканил Твирин, Тимофей Ивин, — не вы ли предложили обойтись без расшаркиваний? Этот разговор смешон и гадок. Мы оба знаем ответ на, как вы изволите выражаться, «вопрос листовочников».