«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия

Альфина и Корнел

— Не слыхала я, что в писульке. Телеграмме. Но самый старший Асматов с такой физией её четыре раза перечитывал, что разнос наверняка. Ты самого старшего Асматова знаешь? Он даже чихвостит если кого, всё равно ни лешего у него по физии не поймёшь! А тут прямо борода вспотела.

Самого старшего Асматова (а также просто старшего и младшего) Золотце «знал» как облупленных. «Знать» — это на языке бесчисленной обслуги «прицельно подглядывать и собирать именно об этом человеке уморительные истории», словно в уморительных историях идёт нескончаемое состязание.

Асматовых хэр Ройш упомянул Золотцу в числе наиболее дальновидных и трезвомыслящих членов Четвёртого Патриархата и велел глаз с них не сводить. Но тут

у Золотца и своё индивидуальное любопытство проснулось: дело делом, а он ведь к продолжению асматовского рода самое непосредственное отношение имеет! Супруга первого его клиента по печным вопросам — она как раз в девичестве Асматова, дочь самому старшему, сестра просто старшему и тётушка младшему. Печного ребёнка за своего выдавать готова, а значит, будет печной ребёнок по документам наполовину Асматовым. Факт этот Золотце веселил невероятно, но и ставил неминуемо перед размышлением: а как оно всё дальше-то?

Когда Золотце первого клиента очаровывал, у него в мыслях не то что свержения Городского совета не было, а даже и этого злосчастного налога на бездетность! Он думал стать поставщиком уникальной услуги для состоятельных господ, а теперь-то грифонью долю состоятельных господ Петерберга перестреляли, да и благополучие оставшихся под вопросом. Нет, ни о чём Золотце, конечно, не жалел, просто дивился обычной жизненной иронии: то ни лешего у тебя в перспективах, то всё разом — но всего-то не воплотишь, непременно несоответствие какое выползет.

О, Золотцу в Столице через ночь снились печи! Насмешливый мистер Уилбери прямо там, на выделенном графом складике препарировал сухонький труп лорда Пэттикота, роняя на него пепел с папиросы и то и дело нечаянно проливая виски. Говорил (почему-то по-французски): такова, мол, судьба всякого угнетателя, il ne pouvait pas ^etre autrement. Печи за его спиной были и похожи, и не похожи на печи: конструкция (на дилетантский взгляд) прежняя, но металл какой-то незнакомый и окошечко в створке совсем большое и прозрачное, даже и склоняться не надо, чтобы полюбоваться содержимым. Внутри печей спали сном нерождённых солдаты Охраны Петерберга, сразу в шинелях. Приблев, бесконечно трогательный под бременем ответственности, возражал: нерентабельно вместе с шинелями выпекать, себестоимость взлетает, а проку чуть. Мистер Уилбери яро ему жестикулировал, и виски опять проливался: вот если б с ружьями пеклись, ух зажили б мы тогда!

Просыпался Золотце в чувствах самых растрёпанных: столичная его миссия была как раз такой, о какой всегда мечталось, чтобы батюшкины подвиги повторить, но до чего же вдали от дома одиноко. Тем более — когда дома невесть что творится.

— Дорогая… А когда, говоришь, инспекция из Кирзани обратно выезжает?

— Так того никто не знает. С Кирзанью тяжко, там ведь жуть высокий — как это называется…

— Процент неимущих.

— Да, вот он. Они ж там бунтуют, чтоб налог под них переписали, а инспекции велено как-то оценить, давать добро аль не давать — нешто у такого дела будет точный срок?

Золотце скривился: то, что горничная хорошенькая, увы, не гарантирует прочие удовольствия. Совсем уж бестолковой её не назовёшь, хотя чувство впустую потраченного времени всё равно постукивало по нервам. В батюшкиных историях все самые полезные непременно были и самыми хорошенькими, и тут бы усомниться в правдивости историй, но Золотце с покаянной ясностью сознавал: просто ему самому до батюшки ещё очень и очень далеко. Тому под силу любое неструганое полено обучить приношению пользы, да так при том, что полено о роли своей не догадается.

Батюшка, благодаря ювелирным делам вхожий в лучшие дома Европ, вплоть до королевских, торговал в молодости отнюдь не только браслетами да подвесками, а всё больше сведениями компрометирующего свойства. Шпионил и на тех, и на этих, получая то двойную

выгоду, то лоскут неба сквозь решётку — как повезёт. Золотцу с детских лет хотелось — того же, туда же, так же.

Постучаться однажды ночью в собственную дверь — промокшим, продрогшим, голодным, пьяным и весёлым, в рваной шёлковой рубахе под деревенским тулупом — и, закинув гудящие ноги на стол, самому рассказать батюшке такую историю, чтобы он хохотал в голос, хватался за голову и, быть может, под конец задумчиво пробормотал: «Всегда знал, что ты красавец, но тут уж, тут уж… Прямо и слов-то подходящих не подберёшь!»

Золотце потянулся через колени хорошенькой горничной за следующей папиросой.

Комнатка под самой крышей Главного Присутственного была чем-то вроде кладовки, куда стаскивали, скаредно освободив от рам, устаревшую стилем или содержанием живопись. Золотце облюбовал комнатку за вид на площадь и шершавые потолочные балки, но вообще-то уединённых закутков по всем Патриаршим палатам было разбросано достаточно, чтобы всякий желающий из обслуги мог при необходимости улучшить свои жилищные условия. Официально, конечно, в гнезде росской государственности ночевать да кальсоны сушить не разрешалось, только разве ж так засилье остановишь. Золотце познакомился со здешним часовщиком, который из палат уже с дюжину лет, говорят, не выходил: кормился с кухни, одевался в форменное, устроился где-то за курантами — ну и кто его погонит? Замученные мужья оставались на пару дней, чтобы не слушать упрёки жён, неверные жены безопасно предавались утехам, прогулявшие арендные деньги балбесы спасались от уличной участи. Совершеннейший, одним словом, притон.

Золотце притону радовался невероятно: такой распорядок жизни превращал занятия шпионажем в увеселительную прогулку, коей — согласно батюшкой исповедуемым идеалам — он быть и должен. Кухонная работа Золотце обременяла не слишком, поскольку обслугу в Патриаршие палаты набирали щедрыми горстями — будто и таким тоже методом красовались перед целым миром, будто непомерно раздутый штат полотёров и прочих шторовыбивателей кому-то что-то доказывал. Одних младших поварских помощников, не доросших до специализации, на кухне числилось с полсотни, что обеспечило Золотцу изрядную вольницу. Правда, выписанная батюшкиным поваром рекомендация — о ирония! — оценивалась тут непристойно высоко, а потому Золотце отдали на растерзание усатому и остервенелому соусье, пара недель с которым должна бы приравниваться к службе в воюющей с таврами Оборонительной Армии, ведь соусы — занятие катастрофически нервное. Страшнее, вероятно, только прислуживать фритюрье, а вот помощники всяких там энтреметье, ротиссье, пуассонье и грильярдье казались теперь Золотцу жизни не видавшими, хоть и были в отличие от него всамделишными кулинарами.

Батюшка просто не сможет не улыбнуться тому, что самой трудной частью всей затеи с бессовестным обманом Четвёртого Патриархата оказались соусы!

Но на соусы, по счастью, достаточно было тратить в день всего часа четыре, остальное же время Золотце использовал на благо Петерберга: угощал хорошими папиросами шторовыбивателей и стелил на пол комнатки под самой крышей пуховое одеяло для горничных. От таких воистину промышленных объёмов сладострастия можно и погибнуть во цвете лет, не дождавшись возвращения домой, но по батюшкиным историям Золотце твёрдо выучил, что без сладострастия никуда. И правильно сделал: тревожный и не обсуждавшийся парчовыми мешками в открытую слух про путешествие таврского вожака в Петерберг пересказан был именно сладострастным шёпотом — ну, в качестве опорной точки фантазий. Вот тогда Золотце и понял разом примерно всё о человеческом устройстве — и запоздало сам перед собой признал, что проклятый-то персональный оскопист графа Набедренных наверняка разбирается в прежней петербержской политике получше даже хэра Ройша.