«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
— Врёшь ты всё, — не дожидаясь слуг — что б это были за замашки такие? — Хикеракли со скрежетом подволок себе второе кресло. — Когда это тебе гости приносили удовольствие? Ты, хэр мой Ройш, и слов-то таких не знаешь.
— Однако же использую.
— Вот именно, используешь слова, которых не знаешь. Порочное дело, завязывай с ним! — с наслаждением протянув сапоги к огню, Хикеракли зажмурился. — А что, правда это, что ты папашку-то своего угробил?
Глаза хэра Ройша расширились, что бывало с ним редко, но всем остальным телом он, наоборот, замер.
— Откуда у тебя
— А зачем сразу «сведения»? У меня своя голова на плечах, и не зря она подле казарм отираться любит. Вернее, я могу соврать, что от Скопцова, но ничего он мне не говорил и вообще не хотел, это только уж потом, когда я сам догадался, вроде как не оспорил… Я ж его с вот такого, — Хикеракли отмерил от ковра рост, — возраста знаю, уж могу разглядеть. Но вообще-то тут Скопцов не нужен. Или, скажешь, это добрые солдаты папашке твоему мышьяк в камеру поднесли? По щедроте, так сказать, душевной?
Хэр Ройш смотрел так пристально, что Хикеракли пощупал лоб — не провертелась ли там ненароком дырка. Вроде нет. Тянулось это дело долго, но в итоге хэр Ройш позволил векам величаво ниспасть.
— Яд лучше расстрела, — медленно проговорил он.
— М-м-м, — охотно кивнул Хикеракли, — ну и как оно? Хорошо ведь это — быть хозяином собственного дома, дуру-матушку подальше запирать… Бумажки, опять же, больше воровать не нужно…
— Не говори, пожалуйста, ерунды, — сердито попросил хэр Ройш. — У него не было возможности выжить. Не существовало такого варианта развития событий, при котором один из ключевых деятелей Городского совета остался бы в живых. Вопрос состоял исключительно в том, какой из способов достойнее.
— Досто-о-ойнее? Хотя нет, ты прав. Ты его так и так убил, но напрямую — оно всё же честнее…
— Его убили собственные действия и собственная недальновидность.
— Во много рук поднесли мышьяк, — фыркнул Хикеракли, но потом, самому себе на диво, притих. — И что, кошмары совсем не снятся? Ты там, в камере, смотрел, как он мучается, или раньше сбежал? Хотя как тут сбежишь — вдруг он чего учудить успеет, даром что слепой… Тут, конечно, надо сидеть и смотреть, а, Костя?
— Перестань меня так называть, — огрызнулся хэр Ройш. — И какое тебе дело до моих кошмаров?
Хикеракли задумался. А какое ему, действительно, дело? Кто вообще в наше время без кошмара? Гныщевич, между делом эдак уничтоживший фамилию Метелиных ради одного завода? Золотце, отлучившийся по указке романов в Столицу и обнаруживший, что его папашка убился, да не абы как, а за дело чада? Скопцов, вроде как поспособствовавший гибели кучи не слишком виновных людей? Или, может, Твирин? Или сам он со своим проклятым Хляцким? Если приглядеться, даже у графа наверняка имеется кошмар. У него вон с Веней отношения совершенно нездоровые, так не надо.
Но разница есть. Кошмары — они у каждого сыщутся, их переживают. Поплакали и поехали жить дальше. Это, как в металлическом каком деле, вопрос, что называется, обработки. И вот её-то хэр Ройш как раз не умеет, даром что евоные теперь шахты.
— А я тебе скажу, — Хикеракли глубокомысленно уставился в огонь. — То, что ты сделал, — ненормально. Не потому что
— Я очень не люблю, когда копаются у меня в душе, — недовольно пробормотал хэр Ройш. Он совсем скривился, как будто живот у него болел, хотя болел вовсе не живот. А может, и не болел.
— Я знаю, — развёл руками Хикеракли. — Тебе дай волю, ты б вообще душу запретил, а оставил людям одни только химические элементы.
Хэр Ройш чуть заметно усмехнулся.
— Это может быть не такой уж фантазией, как тебе представляется. Но если бы мне не нравилась, как ты выражаешься, душа, ты бы здесь сейчас не сидел, поскольку в тебе её чрезвычайно много. Но проблема ведь не в душе. Я бы предпочёл запретить людям делать глупости. Очень жаль, что это невозможно.
— Ну почему? — Хикеракли мечтательно возвёл очи. — Издай декрет, Мальвин тебе его подпишет… Так и так, с -надцатого января в Петерберге запрещается делать глупости, иначе — иначе всё, расстрел-с… — Он оправился, сел на стуле попрямее и спросил: — Хэр Ройш, а ты вообще бывал за пределами Петерберга?
— В детстве, — непонимающе свёл брови хэр Ройш. — Отец возил меня в Ыберг и в Столицу. Я не принимаю сейчас в расчёт деревни и шахты, конечно.
— И зря не принимаешь, в них вся соль! Вся, вся соль земли росской! Я ж на первом курсе катался по отечеству нашему — помнишь пихтские праздники, Безудержное Веселье? Да-с. Но катался не только по пихтам, а вообще… Ты себе представляешь, например, степь Вилонскую? Знаешь вообще, что у нас пол-Зауралья ей занято?
— Знаю, разумеется. К чему ты клонишь?
— Вилонь красивая — ух! Стоишь — а там, как бы тебе сказать, волны травы… И, понимаешь, лето на дворе, а они золотистые, как посевы, только любые посевы — эта штука, как говорится, прагматическая, их сажают с целью и для дела, а степные травы, конечно, целебные, их собирают, но выросли они всё-таки сами… Вот просто так, потому что могли. И в этом есть, понимаешь, такая особая красота. Понимаешь? Не понимаешь, вижу. Тут ведь, выражаясь если образно, природа совершила глупость. Эдакая растрата!
— Ты передёргиваешь мои слова. Я не утверждал, что всему непременно должно быть сугубо утилитарное применение. И к чему ты клонишь?
— Клоню? — Хикеракли пожевал губами. — А вот смотри. В Петерберге у нас правит теперь Революционный Комитет — худо-бедно, но правит. А Революционным Комитетом в смысле политики и задания курса правишь ты. Так? И не начинай мне прибедняться! Вот-с. Ежели Гныщевичу всё удастся, я так понимаю, приедут к нам из Столицы какие-то люди, с которыми мы будем заключать договоры и всяческие сделки. Так?