«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
Хэр Ройш принял решение.
Принял решение отрезать члену Четвёртого Патриархата графу Тепловодищеву голову, забальзамировать оную, погрузить в его «Метель» с двумя недосолдатами и секретарём Йихинской Академии и отправить сей кортеж в Столицу.
Принял решение сделать всё это, хотя отдавал себе отчёт в том, что Столица — единственный кроме Петерберга город Росской Конфедерации, в распоряжении которого имеется целая армия.
Принял решение, хотя понимал, что подобной дикости Четвёртый Патриархат всё же не снесёт, поскольку это —
Принял, потому что понимал: такой жест заставит Четвёртый Патриархат действовать, причём действовать радикально, поспешно и эмоционально, а это даст Петербергу неизбежное и необходимое преимущество.
Принял, потому что поспешная и отчаянная реакция Четвёртого Патриархата была необходимым звеном в череде причин и следствий, ведущих к победе, к обретению силы, к окончательному торжеству разума и рациональности.
Принял, потому что хотел не только отстоять свой город, но и освободить от этой бредовой, бесполезной, медлительной власти остальные города.
Решай всероссийские судьбы они вчетвером: хэр Ройш, Золотце, Скопцов и Мальвин — этот процесс прошёл бы успешно, и на месте бредовой, бесполезной, медлительной власти очень скоро оказалась бы новая — полезная и эффективная.
Но есть не только они вчетвером. Есть неуправляемые твирины и бестолковые хикеракли, азартные гныщевичи и строптивые коленвалы, неотмирные графы и безумные вени. Есть те, кто откажется подчиняться, и те, кто откажется справиться.
Если Столица нанесёт ответный удар, будут те, кто умрёт.
«Люди умирают», — сказал бы Мальвин.
«Дорогие люди тоже умирают», — поправил бы его, отвернувшись к окну, Золотце.
«Вы ведь сами убили дорогого себе человека», — прошептал бы Скопцов.
Нет никаких оснований с уверенностью утверждать, что Столица нанесёт ответный удар, что она нанесёт его быстро, что она нанесёт его успешно. Есть все основания возлагать на этот удар надежды, поскольку, согласившись со спонтанной и эксцентрической задумкой отослать в Столицу голову графа Тепловодищева, хэр Ройш сумел разобраться, как извлечь из гипотетических последствий этой задумки пользу, как вывернуть провокацию на петербержскую сторону, как именно действовать далее, чтобы выиграть больше, чем кто-либо мог ожидать. Перспектива открывалась интереснейшая — лучше, чем когда-либо в жизни.
Но хэр Ройш боялся.
Боялся, леший подери! Разве он не имеет права бояться? Разве неясно, что тогда — что если Резервная Армия выступит на Петерберг — а она может! — разве неясно, что умрут не просто люди, не просто дорогие люди, умрут вот эти самые люди! Вот эти!! Лучшие, умнейшие, эффективнейшие!
Это гадко! И это страшно! Ведь можно? Ведь можно же бояться?!
Страшно, что хэр Ройш своим умом принял решение, способное поломать всё — всё, — что было сделано!
Он
— Да какого же лешего вы — какого же лешего мы такие хрупкие? — провыл хэр Ройш и осел.
Краем глаза он видел, как растерянно нахмурился Мальвин, как вцепился в него мёртвой хваткой Скопцов и как ринулся за слугой Золотце, однако осмыслить это было почти невозможно. Гортань хэра Ройша скрутило жгутом, и он знал, что ему следовало бы сейчас расплакаться, и готов был, пожалуй, это сделать, но плакать он, как и лечиться, не умел, он никогда не плакал; оставалось лишь спрятать лицо за пальцами и закудахтать, будто у него першило в горле.
Хикеракли был прав: протянув отцу мышьяк, хэр Ройш вынужден был сидеть в камере и следить за его агонией. Но хэр Ройш-старший не был хрупким — сложнее всего в жизни было бы представить механического, заводного отца хрупким.
Хэр Ройш-старший не был, а хэр Ройш-младший, теперь уже не младший, был.
И он знал, что струсит и сбежит, если Резервная Армия подойдёт к его воротам; знал и то, что, сбежав, откажется от всего достигнутого. Обманет собственные же расчёты, окажется ржавым звеном в цепочке причин и следствий.
И ему омерзительно было сознавать эту трусость.
Омерзительно — сознавать постыдную и мучительную привязанность к тем, кем он должен быть способен при необходимости пожертвовать.
Сознавать, что умудрись Четвёртый Патриархат вдруг взять в заложники Мальвина, или Скопцова, или Золотце, он не смог бы не принять их требований.
Золотце протянул раздобытый у слуги стакан воды.
Кончиками пальцев собрав с пола осколки графина, Скопцов неловко похлопал хэра Ройша по плечу.
Мальвин же, качнувшись с носков на пятки, тихо сказал:
— Если они в самом деле нападут, это будет последней глупостью Четвёртого Патриархата.
Он сказал так, потому что всё это время все они думали об одном и том же. Не о недуге хэра Ройша, не о переговорах с оставшимися в живых делегатами, даже не об опасности очередного произвола Твирина.
О том, что эксцентрический шаг Революционного Комитета не может не привести к первой за долгую историю Росской Конфедерации гражданской войне, поскольку на наглое убийство с надругательством нет иного ответа.
— Если они нападут, — выдавил хэр Ройш, — я… я струшу.
— Они не нападут, — зачастил Скопцов, — помилуйте! Мы ведь не равнинные тавры, чтобы с нами воевать, право слово, Европейское Союзное правительство никогда не простит… Да ведь на росской земле никто и не умеет воевать, о чём вы!