«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
С верха лестницы Хикеракли преотчётливо разглядел, как Гриш'eвич-Гныщ'eвич вытаскивает из голенища нож.
Совершенно не ожидая нападения с воздуха, он обернулся, на что и рассвистал бесценные свои секунды. Рябое лицо его было перекошено нетипичной яростью — нешто наш дружочек надумал в стенах Академии всерьёз кровушку проливать? Вдохновился подвигом приятеля? Об этом и многом другом Хикеракли совершенно не думал — думало за него тело.
— Тебе говорю, Гныщевич, — рявкнул он, поднимаясь на ноги.
— Какой я тебе
— Самый что ни на есть гныщеватый гныщ и есть!
Какой-то студент постарше, прижатый Гныщевичем-Гришевичем к стенке самым что ни на есть разножовейшим ножом, и так-то был почти в полуобмороке, а от явления Хикеракли напугался ещё сильнее. И это в тот, что называется, решающий момент, когда надо пользоваться ситуацией и ноги уносить! Никакого понятия у человека.
Пока Хикеракли сетовал, тело его рассудило глубоко и метко. Чем, кроме беспрецедентно хамского поведения, примечателен в народе гныщ Гришевич? Мелким ростом, шпорами да шляпой. Мелкий рост — благословение пожизненное, это тело Хикеракли знало и само, шпоры прибиты к ногам, а вот шляпа…
Шляпу Хикеракли умыкнул мгновенно, только кое-как обчекрыженные гныщевичевские волосы и взвились. Хикеракли же взвился со шляпой обратно по лестнице.
— Тебя первым прибить, conard? — крикнул Гныщевич и, забыв о своей жертве, кинулся следом.
Краем глаза Хикеракли удовлетворённо подглядел, что жертва стены Академии покинуть таки догадалась.
— Догони сперва, олух!
Через полпролёта стало ясно, что догоняет олух вполне успешно, и Хикеракли метнулся в один из коридоров. Дело было в январе, вместо учёбы проводились отчётные экзамены, и под вечер Академия почти пустовала.
Совершенно забывший о ноже Гныщевич, с разбегу налетев на Хикеракли, просто съездил ему по скуле. Неожиданность какая! Ввиду малого роста лупцевать Хикеракли по лицу обычно было несподручно, и тому не перепадало. Непривыкший общаться наравне мелкий Гныщевич, впрочем, и сам нанёс удар мелкому Хикеракли смазанно, но мигом отскочил, встал в стойку, и стало ясно как день, что второй раз он такой ошибки не совершит.
— Тебе чего надо? Ты на кого лезешь? Жить надоело?
— «Тебе тево на-а-да», — передразнил Хикеракли, — ты головой своей подумал, петушок мой бойцовский, что творишь?
От подсечки уклониться было легко, но шпора всё равно проехалась по ноге, только сапог и уберёг. Не замедляя кругового движения, Гныщевич провернулся вокруг своей оси и неожиданно легко хлопнул Хикеракли раскрытой ладонью по уху — больно почти не было, зато в голове мгновенно загудело.
Вторая рука собралась в кулак и уже поджидала налетевшее на неё второе же ухо.
Хикеракли, коему ни на чуточку не надоело жить, рассудил, что так долго не протянет, и совершенно неблагородно отскочил назад.
— Ты расслабься, гныщ, всё равно твой знакомец убежал уже, — попытался он вразумить противника, —
— Я тебя и без ножичка порву, сам видишь, — яростно ухмыльнулся Гныщевич и совершил прыжок, который совершенно однозначно должен был быть неисполним на таких каблуках.
Дверь лекционного зала по левую руку от Хикеракли подпирал приставной деревянный стул — их подтаскивали страждущим, когда сидений в аудитории не хватало. Стул полетел Гныщевичу под ноги. Гныщевич полететь на пол отказался, но споткнулся и зашипел.
— Дерись как мужик! — рявкнул он.
— Раньше вас, доблестный сударь, достоинство противников не заботило, — фыркнул Хикеракли, продолжая пятиться. — Ни секунды не сомневался в том, что ты, гныщевик, только против слабых горазд.
— Я знаю свои границы, — с хмурым азартом отозвался Гныщевич, — но для тебя их прямо сейчас раздвину.
И бросился на Хикеракли уже бегом. Будь он дружком своим тавром, вышло бы логично: тавр может себе позволить вложить в грубый удар тривиальнейший вес тела. А этот-то чего?
А этот импровизировал, подножку перепрыгнул — да так бы и пронёсся мимо, но уцепился в прыжке за шляпу. Шляпу Хикеракли не выпустил, по уху Гныщевичу съездил и сам, и оба они жизнерадостно покатились по полу. Вот только руки первого были мерзкой шляпой заняты, а второго (ух, он и ножичек отбросил!) свободны, и потому усесться сверху и придушить покрепче вора ему ничто не мешало.
— Убьёшь насмерть — казармами не отделаешься, — просипел Хикеракли. Хватка ослабла — инстинктивно, сиюминутно — но этого хватило на подленький удар коленом в спину и возможность вывернуться прочь. Гныщевич зарычал. Усталости он совершенно не выказывал.
— Слушай, лохматый друг, а как твои конелюбы относятся к твоим же шпорам? — подначил Хикеракли, в который раз отступая на безопасное расстояние. — Шпорами коня шпарят, неуважение-с!
— Не конелюбы, а коноеды, — запальчиво огрызнулся Гныщевич, после чего вдруг выдохнул: — Так и будем tout le jour по коридорам бегать? Отдай шляпу.
— Экий ты, портовая голытьба, к вещам-то личным привязчивый, — хмыкнул Хикеракли, и не думая сокращать расстояние. — Не отдам. Друг Метелин тебя кинул, так ты от боли-печали людей резать надумал?
— Я тебя резал? Нет. Пальцем трогал? Нет. Друг Метелин мой тебя касается? Non! — Гныщевич перешёл на новый, мрачно-угрожающий тон, и выглядеть стал в самом деле опаснее. — Шляпу отдай и катись своей дорогой.
Хикеракли задумчиво ущипнул заложницу за перо.
— А давай прямо, гныщ косматый, м? Раньше ты такого не творил. Чего осмелел вдруг?
— Твоего ли это ума дело?
— Я думал, ты человек практичный, — проигнорировал его Хикеракли. — Но время идёт, объект сбежал, а ты тут со мной возишься, да без ножичка. Выходит тебе, аки его сиятельству, просто злобу спустить надо? Вот уж разочарование.