«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
Они проводили вместе больше времени, чем Бася с генералом Стошевым, Мальвин с генералом Скворцовым, а Твирин — с генералом Йорбом. Плеть сумел подробно рассмотреть, как сперва генералу Каменнопольскому было обидно и страшно, но потом он от этого устал. Он примирился.
Он больше не прятался за укрытием, а стоял теперь с биноклем прямо, не отрываясь от радиовышки.
— Осталась пара минут, — обречённо выдохнул генерал Каменнопольский, когда Плеть вернулся на крышу с радиоточкой, — пара минут, а потом они сломают баррикаду. Прорвутся на вышку…
Хэр Ройш предлагал
Но Золотце предпочёл посылать имена погибших росских солдат вместе с За’Бэем.
День задался серым, но на крыше было хорошо, и Плети показалось вдруг, что он слышит над Петербергом звенящий комок переплётшихся нитей судеб.
— Петрон Всеволод’евич, — обратился он к генералу Каменнопольскому, — почему вы не в Резервной Армии?
— Простите?
— Не сейчас. Вообще. Вы вед’ аристократ, вам было бы просто пойти туда офицером. И вы не любите Охрану Петерберга. А Резервная Армия дала бы вам то, чего вы хотите: перспективы, уважение, круг. Вы не вписалис’ сюда, а туда бы вписалис’. Так почему?
Глаза генерала Каменнопольского гневно засверкали.
— Я служу Охране Петерберга, — ухватился он за горло, чтобы поймать дёрнувшийся от злости голос, — потому что я петербержец.
С крыш Восточной части этого слышно не было, но Плеть знал, что баррикада, заслонившая вход в радиовышку, рухнула с треском. На мгновение лицо генерала Каменнопольского сделалось по-детски обиженным. Он до самого конца верил в чудо.
— За что вам любит’ этот город?
— Родной дом не любят за что-то. За что вам любить свою общину?
Плеть усмехнулся.
— Но мы вед’ отобрали у вас Петерберг. Он бол’ше не ваш. Почему вы не попыталис’ столкнут’ меня с крыши, когда могли?
Приникший к малым динамикам денщик навострил уши и пуще прежнего затих. Генерал Каменнопольский раскрыл было рот в возмущении, но подхватил собственные несказанные слова и ответил лишь позже, подумав:
— Вам никогда нас не понять. Мы люди другого времени. Мы все хоть раз да принимали пилюли, в нашей юности иначе быть не могло. Мы не умеем бунтовать. — Он вцепился тонкой рукой в ворот шинели. — Думаете, я вас люблю? Я никого не люблю, господин Плеть. Из всех нас, четырёх генералов, любить умеет один только Ригорий, да и тот… извратил это чувство. Наши солдаты, господин Плеть, наши молодые солдаты — другие люди, ваши люди, и потому они так легко пошли за Твириным, и потому… О, я хотел бы, чтобы они были моими. Я хотел бы их заставить. Я хотел бы вышвырнуть вас, щенков, прочь из Петерберга. Но не сделаю этого, никогда не сделаю, потому что вы, хоть и не научили меня любить, научили иному.
— Чему?
Когда он обернулся, Плеть неожиданно вспомнил, что «молодому генералу» Каменнопольскому уже далеко за сорок, и на правильном, беспечно гладком лице его успели за последние месяцы проступить морщины, отчего он перестал быть вырезанной из фамильной книги иллюстрацией и сделался человеком. Быстро оторвав взгляд, генерал
— Ненавидеть.
Солдаты Резервной Армии вывалились из радиовышки несошедшимся пасьянсом. Плети не нужно было поднимать бинокль, он и так знал, что первый из них держит в руках белую орхидею.
Губы генерала Каменнопольского обиженно поджались, чтобы запереть в себе улыбку.
— …Рядовой Егерец, Фим Корнеевич, — фыркнули большие динамики. — Рядовой Еглаин, Ларий Клистович…
— Всё это время… Я ведь верно понял? В радиовышке…
— Радиовышка нужна лишь тогда, когда запис’ звучит по бол’шой территории, — улыбнулся Плеть. — Для передачи до одних тол’ко казарм в вышке необходимости нет. Петерберг невелик.
— В радиовышке никого не было? Только, — генерал всё же не сумел сдержать улыбки, — только белая орхидея?
— За’Бэй и Золотце сидят где-то на крышах в Людском. Я слышал, они любят крыши. И могу тепер’ понят’ их любов’.
— Это издёвка, — с горькой желчью усмехнулся генерал Каменнопольский. — Вы выспрашиваете меня, как я к вам отношусь, выбиваете… добрые слова — затем только, чтобы ткнуть меня носом в то, что меня не поставили в известность относительно самых основ нашего — простите, вашего плана. Думаете, я мог бы стать предателем? Вы поэтому интересовались моим мнением о Резервной Армии?
— Нет, — без промедления покачал головой Плеть, — мне в самом деле было важно знат’. Я не сказал вам, потому что тогда вам не за чем было бы следит’, и вы принялис’ бы ожидат’, пока перечен’ фамилий на записи дойдёт до буквы «к».
— Я и так видел списки. Я не питал к брату тёплых чувств.
— Но всё равно ожидали бы.
Генерал Каменнопольский раздражительно бросил бинокль, и тот повис на его шее качелями.
— Что толку с вами спорить. Не хочу и спрашивать, что будет дальше. Никогда бы не подумал, что вы — вы, господин Плеть! — лгун.
Плеть не стал его разубеждать. Генерал Каменнопольский был доволен. Он не знал, но чувствовал, что сегодня Революционный Комитет разыгрывал в Петерберге пьесу, ставил танец, играл величайшую симфонию в новейшей истории Росской Конфедерации.
И ему, безусловно, было приятно, что одну из многочисленных мелодий этой симфонии сыграли лично для него.
Ради внимания он готов был даже отвоевать Петерберг.
Глава 65. Как по нотам, часть вторая
«Отвоевать Петерберг» говорили те, кому гордость не позволяла произнести вслух «шулерство».
Твирин привык чувствовать шулером себя, но разделять участь со всем Революционным Комитетом было внове…
…Нет, не так.
Совсем не так, леший!
Всё не так, всё неправильно, даже слова — и те подводят, складываются неуклюже, спотыкаются друг о друга, увечные. Их таких и девать-то некуда.
Как некуда девать замёрзшие руки, свинцом налившуюся голову, порезавшиеся о снег глаза — с недосыпа, наверное: вчера снег был тот же самый, а то и ярче. Верно?