«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия

Альфина и Корнел

— Мы все утомились, — постановил Золотце, не желая принуждать Скопцова к оправданиям. — И по такому случаю я приглашаю вас в наше с господином Приблевым обиталище. Час ещё обеденный, вечером я опять нарасхват, но без передышки толку от меня будет мало. Давайте же выпьем по бокалу вина за закрытыми дверьми.

— Да-да, конечно, у вас ведь было ко мне дело — вы хотели мне писать, да, вы упоминали…

Тьфу, надо же, запомнил!

— Дело подождёт, господин Скопцов. Должны же подождать хоть какие-то из наших дел, иначе я чувствую себя сверх меры деловым человеком, это дурно сказывается на характере! — разумеется, про дело Золотце соврал на лету, чтобы смягчить вторжение в интимную беседу.

Скопцов с готовностью рассыпался

согласием, а Золотце подумал, что успеет дома незаметно черкнуть две строчки коленваловским — помощницам? секретаршам? — девицам, в общем, которыми окружил себя Коленвал, о ситуации в интернате.

По переулку, где Золотце намеревался срезать путь, двигалась целая колонна с провизией — видно, сразу несколько лавочников объединили усилия и согнали всех своих грузоподъёмных работников. Золотце знал, что тут за углом можно пройти насквозь через доходный дом, если подняться на чердак и спуститься оттуда по внешней лестнице, но беготня по чердакам совершенно не вязалась сегодня ни со статусом, ни с целями. Испустив умеренно горестный вздох, он выбрал маршрут менее экономный.

Тогда-то Скопцов, без малейшего к тому повода, надумал вдруг потерзаться совестью:

— А разве я обязан всенепременно своими руками защищать этот интернат?.. Разве я обязывался? Ведь не означает же это, право слово, что я желаю ему зла!..

— Бросьте, я вас ни в чём не обвинял.

Скопцов не слушал, он говорил для себя.

— Да, разумеется, я взялся за заботу об общественных организациях Петерберга, и я забочусь, и… Есть налаженные механизмы… Но когда я пришёл в интернат — понимаете, господин Золотце, ведь Еглаин отец завтра может умереть, и кто тогда за ней присмотрит? Я должен был обезопасить её прямо сейчас, а все остальные, — затормозил он перед собственной мыслью, как перед глухой стеной, — остальных можно обезопасить и потом. Так мне показалось.

— И сейчас вам по-прежнему так кажется?

— Я не знаю.

Это была неправда: изменись Скопцов в своём мнении, не шёл бы он с Золотцем вино распивать, он бы вновь покраснел и заметался — быть может, и не столь сильно, как при предмете воздыханий, но заметался бы обязательно.

— Я со вчерашнего дня всё корю себя за похожее решение, — признался Золотце, — нетрудно, наверное, догадаться, о чём речь. Когда я хлопал дверьми, я был уверен, что более не желаю быть как-либо связанным с Временным Расстрельным Комитетом, что и вступать-то туда не стоило, что всё это фарс и оскорбление здравого смысла, что самолюбие мне дороже. А вчера, когда Хикеракли принёс свою залитую водкой карту с предположительными позициями Резервной Армии, самолюбие увиделось мне таким ничтожным оправданием… — он зябко приподнял воротник. — Я ведь по свободной воле бросил свою сферу ответственности, это из-за меня Вторая Охрана — да и первая, знаете, тоже — не будет готова к встрече с противником. И можно твердить себе, будто эту вину я выдумал — времени-то с моего выхода прошло всего ничего, такие смешные сроки не могут играть существенной роли. Можно к тому же вспомнить, что у Охраны Петерберга есть своё офицерство, которое тоже что-то умеет — кто-нибудь тут бы непременно встрял с вопросом, почему это я считаю себя в обучении стрельбе незаменимей опытных военных.

— Я бы сам мог встрять с таким вопросом, — бледно улыбнулся Скопцов.

— Понимаю. Но досужие размышления меня ничуть не спасают, зато есть сугубо практический момент, который хоть отчасти остудил мой пыл самобичевания. Сегодня утром я выяснил, что после моего ухода из Временного Расстрельного Комитета учения продолжались в прежнем объёме, но главное — продолжались они именно в той форме, которую я утвердил. Господин Мальвин, оказывается, счёл необходимым следовать большинству моих рекомендаций. — От переполнявших душу чувств Золотце даже дозволил себе пробежаться по хребтине собранного дворником сугроба. — Это не отменяет моего поступка,

это не означает, что всё прекрасно и перспективы наши безоблачны, однако же следуют из этого, господин Скопцов, два важнейших вывода. Во-первых, все мы имеем право на ошибку — в том, разумеется, случае, если до ошибки успели что-нибудь создать, как-то зримо воплотить свои убеждения. Тогда есть шанс, что они будут живы и без нашего участия. А во-вторых, все мы имеем право на ошибку, потому что нам есть на кого положиться. Смел ли я надеяться, что господин Мальвин — после всего, что я ему наговорил! и до того, как мы пришли к примирению — будет руководствоваться моим мнением при организации учений?

Стоило произнести вслух то неясное, что всё утро ворочалось в голове, и немедля снизошло всамделишное облегчение. Попадающиеся на каждом втором шагу грузчики с продуктовыми запасами перестали вызывать внутреннее содрогание, полотнища с орхидеями на особенно верных делу революции балконах не навевали больше мрачных дум, а план встречи Резервной Армии показался не таким уж дырявым.

Скопцов некоторое время шёл рядом в молчании, но потом с чрезвычайной серьёзностью взглянул Золотцу в глаза:

— Я услышал вас, и мне кажется, что ваши слова даже весомей, чем вы предполагаете. Вы знаете, я по природе своей скромен — иногда, приходится признать, скромен излишне. Мне непросто даётся понимание, что мы Революционный Комитет, что мы что-то значим. Я то и дело не принимаю в расчёт, что мы уже добились… многого. А следовательно, что бы ни произошло — завтра ли, или позже, — мы всё равно будем жить дальше, даже если умрём.

— Метите в лекции по новейшей истории? — хмыкнул Золотце. — Боюсь, если мы умрём и, соответственно, сдадим Петерберг, Академию сейчас же закроют. Научила, понимаете ли, начитала лекций, взрастила на беду отечеству!

— Это не всё, что я хотел вам ответить, — смешался Скопцов. — Я хотел, раз уж вы упомянули господина Мальвина… Ох, я хотел поинтересоваться, как вы относитесь к стремлению хэра Ройша… не знаю, как бы это вернее всего назвать…

— К стремлению хэра Ройша завести внутри Комитета ещё комитет для избранных?

— Да, да… И без публичного объявления и конкретного повода, какие были у Временного Расстрельного.

Золотцу пришлось приложить некоторое усилие, чтобы не потянуться за портсигаром. Курение на ходу удовольствия ему не приносило, но эта беседа оборот принимала самый располагающий к нервическим размахиваниям папиросой.

Сильнее на табак тянет только от Резервной Армии под стенами — ну или от совместного с За’Бэем плача по сердечным недугам графа. Что, впрочем, явления безумным образом взаимосвязанные.

— Как, спрашиваете, отношусь… — запрокинул голову Золотце. — Мне лестно. Лестно, что столь требовательный человек, как хэр Ройш, видит во мне не только друга, но и ценного союзника. Правда, сам я от этого мыслить в категориях «союзников» не начинаю.

— Я, признаться, рад, что у вас те же сомнения… Мне было ужасно неловко наедине с собой возражать хэру Ройшу! Его предложение нам с вами и господину Мальвину порядком выбило меня из колеи.

— Я люблю хэра Ройша без памяти — кто ещё способен с каменным лицом вырядиться в женское платье и отправиться так допрашивать наместника! Знаете, когда я вернулся из Столицы и мне рассказали в подробностях про наместника, я понял, что моё романное мышление несколько переоценено. Так вот, хэр Ройш феноменален. Более того, я не стану отрицать, что у нас четверых давно сложилась совершенно отдельная дружба — со своим, если так можно выразиться, языком и своими предметами интереса. И это естественнейший ход вещей! Сознайся я вам, к примеру, о чём мы толкуем по ночам с господином Приблевым, вы бы мне не поверили. Но должны ли мы с господином Приблевым на таком основании позиционировать себя как фракцию? А с За’Бэем — как радикальное движение под лозунгом «Граф, не губите столь бездарно свою жизнь!»?