«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
Управление, однако же, негласно и единодушно постановило, что просителям этого лучше не знать.
Приблев и так справлялся из рук вон плохо. Ну не понимал он, не понимал, как можно выносить какие бы то ни было решения, пусть и рекомендательные, не разобрав вопрос подробно! А это означало разговор, а разговор затягивался. В итоге недовольные всё равно оставались. Конечно, стоило бы открыть приёмные часы и в первой половине дня, но Приблев вообще в Управлении не за тем сидел!
Он залез пальцами под очки и отчаянно потёр глаза. Какие тут просители, когда кругом перипетии.
Ушлая Финляндия-Голландия первая и пока что единственная решилась торговать
Дело в том, что Финляндия-Голландия открыла морскую торговлю не с Росской Конфедерацией, а именно со Свободным Петербергом — как с отдельной сущностью. Вернее, даже не со Свободным Петербергом, а с частными из него лицами. Например, перекупщиками от тех самых супковских просителей или бароном Репчинцевым. Но, рассуждала Финляндия-Голландия, Свободный Петерберг себя частью Росской Конфедерации не считает. А значит, росские налоги на эти сделки не распространяются. Конечно, вовсе без налогов торговля проходить не может, это было бы попросту анархией, а молодому самостоятельному городу нужны ресурсы… Ах, как жаль, что он не установил жёсткие таможенные пошлины! Что ж, тогда Финляндия-Голландия сама, опираясь на свою долгую и славную историю, определит, какими должны быть отчисления в казну.
Грабительскими, разумеется.
«Это всё надо отменить, это незаконно!» — возопил Приблев, когда занялся подсчётами, но Анжей Войцехович покачал рыжей головой:
«Сандрий Ларьевич, посмотрите глубже. Открывая торговлю со Свободным Петербергом, Финляндия-Голландия — а вернее, Голландия, у них там тоже внутренние пертурбации — фактически признаёт наш суверенитет. Экономически это грабёж, но политически удачно чрезвычайно. Это сейчас дороже любых денег».
«Но так выходит анархия! — жалобно воспротивился Приблев. — Что ж мы, будем покупать независимость и свободу деньгами?»
Анжей Войцехович рассмеялся.
«А чем, думаете, их покупают? Конечно, пускать на свою шею за просто так нельзя, но и с пошлинами не стоит спешить. Нужно объявить временный переходный период и открыть с голландскими властями переговоры. С голландскими, заметьте, не с Европейским Союзным правительством. Финляндия-Голландия ведь к нам и по морю, и по суше ближе всего, им выгодны эксклюзивные договорённости — тем более теперь, когда финансовое благополучие Европ под угрозой. А мы заручимся союзником. Но для переговоров нужен Даниил Спартакович…»
А Даниила Спартаковича нет.
Иногда неожиданные повороты преподносят что-нибудь хорошее, а иногда — нет. Три дня назад внезапно выяснилось, что граф не в состоянии провести слушания по Конторскому району, и положение спас только удачно подвернувшийся Гныщевич. А впрочем, «спас» — сильное слово. Приблев успел посмотреть на слушания в исполнении графа и потому знал наверняка: тот никогда не приходил с заранее выдуманным мнением, а обретал его в процессе. Гныщевич же слишком очевидно был на стороне барона Репчинцева.
Родившегося в Конторском Приблева мысль о крупной электрической станции в трёх улицах от отчего дома ужасала. Дело ведь даже не в шуме и дыме — просто так район, предназначенный для жилья и учреждений, становился промышленным. Конечно, времена меняются, а прогресс идёт вперёд, но зачем непременно менять хорошую петербержскую традицию и смешивать в одном районе постройки с разными функциями? Это ведь никому не пойдёт на пользу.
В общем, по этому вопросу Приблев ощущал себя консерватором. Так что когда ему принесли резолюцию, в коей значилось, что Гныщевич умудрился каким-то образом перетянуть собрание на свою сторону, он отложил её до выздоровления
Если таковое случится.
Обжегшись на чрезмерном интересе к душевному миру графа Метелина, Приблев изо всех сил старался не делать поспешных выводов о душевном мире графа Набедренных. Но и не думать не получалось: если бы речь шла о кратком помрачении и нервной усталости, графу помогли бы сон и отдых, однако этого не происходило. Хуже того: За’Бэй горестно донёс, что вчера с ним случился совсем уж вопиющий приступ. Проснувшись с утра, не надев домашних туфель и не сменив сорочки, граф вдруг вознамерился отправиться на прогулку. Слуги пытались остановить его, увещевали, но граф их будто не слышал; пришлось удерживать силой, но и на силу он реагировал ненормально, будто не на руки людей натыкался, а на прозрачную стену. Бормотал нечто бессвязное — и так почти два часа, пока не подоспел За’Бэй и не сумел его успокоить; но и тогда граф лишь перестал рваться наружу, а в себя не пришёл — отвернулся в угол и только печально улыбался в ответ на попытки с ним поговорить.
Судя по пересказам, графа посещали навязчивые мысли паранойяльного толка. Насколько Приблеву было известно, медицина пока что не умела определять источник подобных расстройств; впрочем, отыскать катализатор было нетрудно.
За’Бэй отчаянно хотел верить, что катализатор катализатором не являлся, а являлся единственной и исчерпывающей причиной, но нежданное вдохновение привело Приблева прямиком к лакею Клисту, давнему слуге рода Набедренных. И интуитивные подозрения оправдались: прадед графа страдал подобными расстройствами с юных лет. Сам Клист тех юных лет, конечно, не застал, да и поздние видел совсем ещё ребёнком, но в доме все знали, что хозяин время от времени слышит голоса и впадает в мании. Занятно, что порой из этого выходил толк: впервые прадед графа отправился в Индокитай именно под влиянием навязчивой идеи. И, надо заметить, в могилу он сошёл, во-первых, глубоким стариком, а во-вторых, недостижимым морским монополистом.
Услышав объяснения новомодного словечка «шизофрения», За’Бэй замахал рукавами. Приблев, как сумел, растолковал ему, что с этой болезнью можно жить, что в Британии её активно изучают — в общем, что есть множество гипотетических хороших исходов.
«Хватит нести чушь, — с непривычной злобой отрезал За’Бэй. — Просто у графа нервический срыв, утомление… Он не пережил горе как надо, только и всего. Ему бы встряхнуться, от всех напоминаний отгородиться, отправиться в вояж… Хотя какой сейчас вояж, леший! Ну ничего — вот придёт в себя немного, и мы его для начала переселим из особняка в славную квартирку… Временно, конечно. А там и оклемается, даже такая скромная перемена декораций любую дурь из головы выбивает… — Он насупился и прибавил совсем жалостливо: — Ну ведь не может же такого быть, чтобы граф, наш граф, был болен с самого детства, с рождения? Это же… это же так несправедливо!»
Приблев не стал его переубеждать и всячески заверил, что сам-то он врач плохой, нечего к нему прислушиваться. И это было чистейшей правдой. Но в то же время он прекрасно помнил, как выглядел нервический срыв хэра Ройша, и общего с графом у того имелось мало.
Мистер Уилбери уже согласился заняться бедами графа поплотнее, и согласился с энтузиазмом, радуясь перспективе расширить свои горизонты. Палкой мистер Уилбери был о двух концах: интересы он имел явно экспериментальные, а не гуманистические, но зато и молчать умел — а цену молчанию Приблев прилежно пытался изучить. И уж сам-то он знал, как часто врачи нарушают клятву держать недуги своих клиентов в тайне, болтая о них родным и друзьям. Отец любил подшутить над мамой, затеяв повесть о какой-нибудь совсем уж неаппетитной хвори за ужином. Такое уж у него чувство юмора.