«Пёсий двор», собачий холод. Том II
Шрифт:
— Он не над ними, — Плеть, как обычно, был флегматичен, — он рядом с ними. В том и сут’.
— А то и верно. Очень уж эти генералы на своих лошадях — не в обиду, тавр, — зазвездились. С Городским советом-то, а? Небось простых солдат не спрашивали, стрелять или не стрелять!
Простой народ в лице косматого носильщика чрезвычайно избирательно помнил о том, что не спрашивал как раз Твирин. Или не верил в это.
В Алмазах утверждали, что Твирин — это тот рыжий мальчик, что отирался рядом с Революционным Комитетом в последние месяцы. В казармах, пока Гныщевич ждал своей ex'ecrable
Весь этот ажиотаж вызывал неприятное ощущение, будто Гныщевича обогнали.
Но долго переживать об этом он не стал. Ему было любопытно, как обойдутся с ним выданные Стошевым солдаты, а главное — как он сам обойдётся с ними. Одно дело — ездить через казармы, а другое — ходить по городу в сопровождении военной силы.
Детскую привычку от военной силы побыстрее прятаться так просто не вытравишь.
Пришлось брать быка за рога, то есть солдат за лычки. «Я вам не начальник, — сообщил им Гныщевич, как только они вышли за порог казарм. — У вас тут свои интересы, у меня — свои. Но мои интересы сегодня важнее, поскольку au fond, в глубине то есть, они как раз ваши. Поэтому, если что совсем не так, действуйте по усмотрению, а до того мне не мешайте. Идёт?»
И сплетен было слушать не надо, чтоб рассмотреть собственными глазами: в городе царит мародёрство, то и дело из какого-нибудь дома что-нибудь да выносят. А потому Гныщевич, постучав по губам пальцем, прибавил:
«Вам оно, конечно, скучное занятие. Это я понимаю. Потому предлагаю за такую работу награду».
Солдаты, до сих пор смотревшие так же скучно и мимо, как адъютанты накануне, оживились.
«Под конец зайдём к одному человеку, который будет сопротивляться. А если не будет, сделаем так, чтоб стал. А кто сопротивляется — с того надо снять налог на вежливость, d'accord?»
«Чё ты всё время не по-росски лопочешь? Европейский, что ли?» — лениво осведомился один из солдат.
«Росский, роще не придумаешь. Стал бы европеец вас подкупать».
Корабль медленно заворачивал, намереваясь причалить. Солдаты слушались с бесцветной вялостью студентов, загнанных на лекцию родителями. Плеть неслышно мычал в тон швартовому гудку. Так называемый осмотр заводов шёл без pr'ec'edents.
«А зачем вам Твирин?» — спросил Гныщевич днём.
«Он видит мразей, — ответил тот из солдат, что поживее, с быстрыми чёрными глазами. — Вот ты не видишь, а он видит. И в начальниках, и в полковниках, и в простых людях».
Завернув до Порта в Алмазы, Гныщевич узнал, что своих мразей Твирин нашёл.
Лёгкой рукой граф Набедренных пообещал отсыпать ему с плеча Революционного Комитета листовочников. Мразей, коих Твирин искал.
Вот мальчику-то утвердиться надо, а!
И ведь верно утверждается. Чем больше народу чужими руками перебьёшь, тем крепче эти руки станут твоими. Это как в Порту: можно у человека вытащить кошелёк и поживиться на десять грифончиков, а можно ему чужой подкинуть, и он, ощущая виновным себя, выложит тебе сто, да ещё другом сочтёт. А уж если половине города подкинуть!
Шире надо мыслить, шире. Каково именно это шире, стало ясно ещё вчера, когда с завода вернулся
На заводе Хикеракли арестовал старого наместника. На заводе хэр Ройш в женском платье того допросил. Выяснил, что новый наместник прибывает сегодня, чего не знает во всём городе никто, кроме Революционного Комитета. Вернее, знает вроде бы наместнический корпус, но он не следит напрямую за кораблями, да и побоится, пожалуй, за следующим своим вожаком соваться, старого потерявши.
Или не побоится? Приметного шевелюрой и манерой говорить погромче господина Туралеева поблизости, кажется, не наблюдалось. Но мог ведь и припрятаться. Шире надо мыслить.
Вот и вчера Гныщевич подумал: а может, шире — это и есть Революционный Комитет. Когда так называет себя кучка d’enfants, это одно. Когда кучка d’enfants арестовывает одну из главных политических фигур города, это другое.
Тут как ставки на боях. Можно выгадать, можно прогадать, но если уж ставишь — не мелочись.
И Гныщевич поставил. Встреча свежесобранного Союза Промышленников должна была состояться сегодня в одной из пристроек к метелинским швейным мануфактурам, но отправился туда не глава Союза, а мальчик Приблев — с тем отправился, чтобы встречу перенести. Потому что глава Союза с малых лет промышлял в Порту денежными аферами, а новый наместник прибывал морем.
Новый наместник, мсье Гаспар Армавю, маркиз двадцати шести лет. Француз, потому что у них заведена национальная сменяемость. Молодой, потому что такого попросил сам хэр Штерц. Молодому, мол, проще будет реформировать этот город, найти общий язык с негодующими юнцами, у него больше энергии и идей. Женат, намеревается со временем перевезти в Петерберг супругу и маленькую дочь. По слухам, бабник и мот. Недавно вместе с половиной Франции переболел оспой, но умудрился избежать язв. Считает себя человеком прогрессивным и мысли свободной.
Хэр Штерц заочно знал про нового наместника очень много, но никогда не видел и не представлял, как тот выглядит.
Когда трап гулко хлопнул о причал, Гныщевич на мгновение прикрыл глаза.
Это наука, которой не расскажут ни в каких академиях. Вот у этого bijouх много, но дешёвых: любит щегольнуть, но скряга. Вот у этого — всё то же, но он под ручку с девкой, при ней не решится жалеть деньги. Этот не хромает, но туфли ему жмут; если провести три квартала, согласится на что угодно, лишь бы где заночевать. Этот в германских лентах, но баск; на чужих языках, как все баски, говорит плохо, но его не проведёшь. Этого извела морская болезнь — если налить да развеселить, отблагодарит широко. Этот выдаёт девку за жену, но она ему не жена, и бумажки наверняка фальшивые.
Люди отстукивались перед глазами, как костяшки счёт — разные, одинаковые, бледные от плаванья и цветастые от чужого города. Les hommes. Les esp`eces. Гныщевича всегда накормили бы в общине, но в пятнадцать он особенно категорично расхотел приходить к Цою Ночке за подаянием. От умения читать этих людей зависел тогда не кусок его хлеба, а куда большее: самолюбие.
Гныщевич опять усмехнулся сам с собой. Как-то раз он взбрыкнул, и тогда зависеть стал кусок хлеба. Это длилось недели две, пока один из местных носильщиков с росской внешностью не подошёл к нему и не сказал, что папаша просит завязывать и возвращаться.