«Пёсий двор», собачий холод. Том III
Шрифт:
— Да ты не серчай, — попросил Хикеракли, вступая в каморку целиком; экая она низкая, обычные люди всяко лбом бьются. — Я тебя здесь для твоей же безопасности запер. Или ты б в камере лучше сидел?
— Я б лучше помог Революционному Комитету не одним только пьяным разговором, — Метелин не двигался, только водил вслед за Хикеракли глазами. — Я ведь затем и дезертировал, чтобы мои знания как-то Петербергу пригодились. А ты меня запер.
— Да ведь выстояли же! Думаешь, мы сами…
— А если б не выстояли? — перебил Метелин, и в голосе его прозвенели все страхи этих дней взаперти да в безвестии. Оно конечно:
— То померли бы все, Саша, померли да валялись! Однако же не померли. — Хикеракли махнул головой на дверь. — Ты вставай, чего разлёгся? Пойдём выпьем, там и Драмин ждёт…
— А куда мне спешить? — сумрачно поинтересовался Метелин, но потом всё же сел, извлёк револьвер из-под подушки и у револьвера же неловко поинтересовался: — Выстояли, значит?
— Выстояли? Нет, это я неправду сказал, обманул тебя. — Хикеракли ухмыльнулся мгновенно заиндевевшим скулам: — Нам и стоять не пришлось. Денёчка не прошло, а Резервная Армия уж сдалась.
Метелин устало выдохнул.
— Не издевайся, пожалуйста. Не хочешь объясняться — молчи.
— Вот и этому я не нравлюсь! — возопил Хикеракли, требуя поддержки воображаемых этой сцене свидетелей. — Где ты, Саш, издёвку нашёл? В нашей, как говорится, одарённости? Вот тебе моя клятва наисердечнейшая — сдалась Резервная Армия, по городу чуток постреляла да сдалась!
— Сдалась? — Метелин растянул губы в недоверчивой улыбке, а сам весь приподнялся. — Но как такое может быть?
— Это вопрос психологический и, если хочешь, философский. Тут с кондачка не ответишь — или, вернее, я не отвечу, потому как сам до конца уверенностью не поклянусь.
— Хикеракли, но у Резервной Армии же были все возможности… Время, ресурсы. Ситуация позволяла ей не спешить, принять любое решение трезво. И в таких условиях она — сдалась? Не пошла, к примеру, в глупую атаку, не проиграла, а сдалась?
— У Резервной Армии были все возможности, да не было умения воевать, — покачал головой Хикеракли. — Ну, бывало у тебя так по молодости с девицами? Вроде всё на месте, да и сам знаешь, что она согласная, организм работает как надо, и вообще нам, людям-то, природой это дело завещано! Однако же неловко почему-то, может и сбежать захотеться.
Заслышав про девиц, Метелин закатил глаза и пробурчал что-то в духе «всё у тебя к одному сводится».
— Не подумай, что у меня так бывало, — утешил его Хикеракли, — но я наслышан, да и вообще — не в девицах тут дело. Образ-то ясен? Мы ж ловко всё просчитали, психологию выверили. Сперва, значится, накрыть их пониманием того, как на настоящих войнах люди умирают — всякие, и плохие, и хорошие, и неважно уж. Потом… — он запнулся. — Потом там была специальная такая хитрость, чтобы их солдаты своих же людей убили. Не чтобы покалечить или подорвать — хе, подорвать… Да, как раз чтобы подорвать, но не их, а мораль ихнюю-с. Ну, понимаешь? Это ведь у нас давно тут расстрелы да кровь рекой, а они не воевали, они от перехода устали, они собирались тут под городом встать да с девками кутить. А мы им в руку сами ружьё тычем. Видишь, какое тут давление?
— Но есть же командование, —
— У Охраны Петерберга тоже было командование. Эх, Саша, ты как будто в Академии не учился! У Империи разве не было командования? И где она теперь, Империя? Или, скажем, наш уважаемый глава господин Пржеславский нами разве не командовал? Мешало ль нам это на лекциях кутить, а в уголках драться?
— Одно дело — драться в уголках, — Метелин упрямо набычился, — а сдаться армии противника — совсем другое.
— А это уж твиринская импровизация. Почуял момент, прохиндей. Страх раскочегарил, а сам пальнул по врагам бескровно — понимаешь ты это? Сидят они в траншее, пукают в нас артиллерией, а им в ответ: братцы, да ведь это не мы злодеи, это ж вы злодеи! Вы людей убиваете, своих да чужих, а мы в Петерберге и вовсе мирные! Вот они и приняли покаяние. — Хикеракли призадумался. — Хотя, думаю, дело не в этом. Тавры на Южной Равнине перерезали всю Оборонительную Армию, слыхал? Нет? Да и ладно. Твирин Армии Резервной сказал, что их туда заместо вырезанных перебросить намереваются. Может, оно и правда, он же ходил на переговоры с резервным начальством. Может, враки импровизационные. А только сдаться Петербергу — оно приятнее, чем на настоящую войну с таврами отправляться.
Метелин ковырнул ногтём рукоять револьвера. И вот же занятная оказия: грязный, немытый, с волосами сальными — всё равно он теперь выглядел достойнее, чем когда при бриллиантовых запонках ходил. Спокойнее и честнее.
— По-прежнему не понимаю, — Метелин не поднимал глаз, — не понимаю, как такое возможно, и не понимаю, зачем ты меня…
— Сказано же — для безопасности! Вот бестолочь, — осерчал Хикеракли. — Ты пьяный был! Или мне тебя за ручку водить требовалось, пристраивать?
— Нет, — еле заметно качнул головой Метелин. — Нет, но я мог бы…
— Твирина пристрелить, — Хикеракли почему-то и слушать его не хотел. — Я уж понял, спасибо-пожалуйста. А ведь это Твирин самый главный бескровный залп дал, Твирин твой город спас. Поговорил с Резервной Армией так, что тамошние твои дружки живыми сдались, без лишних трат, тоже Твирин. Вот бы ты дураком вышел, ежели б я тебя тут не прикрыл!
Метелин молчал, понурившись, как нашкодивший сорванец или, скажем, щенок. И за что Хикеракли его сейчас ругает, душу ему напрочь выкручивает? Ведь видно же, что дурно ему — перетрясся тут за Петерберг, без окон запертый, а теперь и стыдно, и нервов уже нет никаких.
А у Хикеракли нервный завод, скажете, имеется? Он, может, за то Метелина ругает, что сам, поутру проснувшись, все кулаки себе сбитыми обнаружил — не костяшки, а синяки сплошь. Это потому, что вчера, когда ввалился в безымянные свои комнаты, обо что-то их стесал, господин самый умный. И выл в этих комнатах почище всяких метелиных, ослом выл, ибо нет никаких сил человеческих делать то, что люди порой друг с другом делают, нет же сил уснуть после такого, и не в грохоте залпов дело.
И не то чтоб Хикеракли было за себя теперь стыдно. Ежели ему и стыдиться, то Хляцкого да хэра Штерца, а что слышали люди за стенками какие неприличные взрослому человеку звуки — то чушь. Да только и тех двоих можно тоже не стыдиться. Какой им, мёртвым, прок?