Песнь для Арбонны. Последний свет Солнца

Кей Гай Гэвриел

Музыка, служившая фоном для его рассказа, была прекрасная, нежная, точная, многоплановая. Рамир сказал:

— Я мог бы спеть сегодня песнь о любви Ансельма Каувасского, я мог бы петь его песни о любви всю ночь напролет, пока рассвет не придет и не позовет под открытое небо. Но нам здесь бросили вызов другого рода, и поэтому я спою другую песню. С вашего позволения и заручившись милостью всех собравшихся здесь я спою песнь, которую Ансельм написал однажды, когда находился вдали от дома.

Музыка изменилась и осталась одна, создавая пространство для красоты при свечах и фонарях в переполненной таверне, а первые холодные ветра осени уже дули за ее стенами. Лиссет сразу же узнала мелодию. Все за их столом знали этот мотив. Она ждала, чувствуя

близкие слезы, ей хотелось закрыть глаза, но также хотелось видеть Рамира, каждое его движение, а через секунду она услышала, как жонглер запел:

Когда ветер, прилетевший из Арбонны, К северу несется через горы, Здесь, в Горауте, мне сердце наполняя, Знаю — и в Люссан, и в Тавернель, И в оливковые рощи над Везетом, И в Мираваля виноградники весна пришла, И вновь запели соловьи на юге.

Звучный голос Рамира снова умолк, но простые, нежные звуки музыки уносили их за собой. Эта песня, и слова, и музыка, отличалась старинной, не отшлифованной простотой. Она была очень далека от сложных мелодий Журдайна или от тонкой игры мыслей, образов и меняющейся формы лучших произведений Реми или новых песен Алайна. Однако это был подлинный голос чего-то такого, что только еще начиналось. Лиссет понимала, что в ней ее корни, как и корни всех трубадуров и жонглеров: и сидящих за тем столом трубадуров из Гётцланда, и всех певцов Аримонды и Портеццы, и тех мужчин из Гораута и Валенсы, которые отваживались сочинять музыку, непохожую на бесконечные, грозные военные гимны этих северных земель.

Словно в ответ на эти ее мысли голос Рамира снова зазвучал, не такой сильный, возможно, как когда-то, но зато годы и мудрость сделали его чистым и превратили в инструмент, столь же редкий и прекрасный, как его лютня:

Здесь, в Горауте, так далеко от дома, Средь людей, что глухи к звукам песен, Среди дам, к поэтам неучтивых, Им не дарящих любви, воспоминанье О деревьях, о садах, омытых, Водами прекрасными Арбонны, К морю с гор текущими, — виденье Это, милостью Риан, подарит сердцу Отдых обещаньем возвращенья.

Пение смолкло. Рамир еще некоторое время продолжал играть, снова по старой моде, а затем его пальцы на лютне замерли. В таверне стояла тишина. Лиссет медленно обвела взглядом своих друзей. Все они слышали эту песню раньше, все пели ее сами, но не так. Так ее не пели никогда. Она видела, что из всех сидящих рядом именно у Реми были слезы на глазах. У нее самой сердце было переполнено до боли.

Опустив голову, Рамир осторожно надевал на лютню чехол. Ему потребовалось много времени, чтобы справиться с завязками. Никто не издал ни звука. Он закончил укладывать свой инструмент. Поморщившись, неуклюже согнул больную ногу и встал с низкого табурета. Серьезно поклонился столу гётцландеров. Конечно, сообразила Лиссет: это они в каком-то смысле заказали эту песню. Он повернулся, собираясь уходить, но тут, словно ему в голову только что пришла мысль, снова оглянулся на гётцландеров.

— Простите, — произнес он, — вы мне позволите поправить то, что я сказал раньше? — Его голос снова звучал тихо, и им пришлось наклониться вперед, чтобы услышать. И Лиссет услышала и запомнила на всю жизнь, как Рамир Талаирский произнес грустным и добрым голосом: — Я сказал вам, что не стану петь песню Ансельма о любви. Это неправда, если задуматься. Все-таки я вам спел песнь о любви.

Через мгновение с верхнего балкона таверны Ариана де Карензу первой зааплодировала, вскочив с места. Все

сидящие за столом трубадуров встали, и в таверне стало шумно. Лиссет увидела, что гётцландеры встали все как один и начали стучать кулаками и оловянными кружками по темной дубовой крышке своего стола, с громкими криками одобрения. Она расплакалась. Сквозь мутную пелену слез печали и гордости она видела, как Рамир, прижимая двумя руками к груди лютню в чехле, медленно идет прочь. Он не вернулся назад в свой угол. Он покинул огни и грохот таверны и вышел на улицу, в осеннюю ночь под звездным небом.

Среди таверн и гостиниц в самом Люссане и вокруг него были такие, которые в месяце проведения ярмарки делали очень хорошие деньги в это прибыльное время, работая «на заказ». Владелец «Серебряного дерева», заведения, имеющего хорошую репутацию приличной деревенской гостиницы, стоящего среди фиговых и оливковых рощ примерно в трех милях от городских стен, был удивлен и очень рад присоединиться к этой небольшой, но избранной группе. Он получил от герцога Бертрана де Талаира значительную сумму денег за то, что отказал всем прочим гостям и поселил у себя только людей герцога на время ярмарки. Сам эн Бертран, очевидно, должен был проводить большую часть времени в Люссане, в своем дворце, или даже в самом Барбентайне вместе с правительницей, но явно счел полезным иметь в своем распоряжении какую-нибудь не столь приметную резиденцию, возможно, такую, подходы к которой можно тщательно контролировать. Хозяин гостиницы размышлял над этим, но держал свои мысли при себе.

Они сидели в меньшем, но более удобно обставленном из двух залов гостиницы на первом этаже, где горел камин. За стенами шумел ветер. Блэз повертел в пальцах стакан вина и снова посмотрел на Валери. Потом выразительно поднял брови. Кузен Бертрана лишь пожал плечами. Сам герцог сидел на столом и что-то писал на пергаменте, иногда сверяясь с другими измятыми листками, разбросанными рядом. Если бы Блэз не знал, что он делает, то мог бы подумать, что Бертран занят какими-то важными делами. А в действительности герцог писал песню, он сам сказал им об этом недавно и потребовал тишины.

Они кого-то ждали. Коранов расставили снаружи, чтобы они предупредили о приближении гостей. Нечего и говорить, что Бертран не потрудился сообщить, кого он ожидает. Это сюрприз, решительно заявил он. Блэзу сюрпризы не нравились. Ему не нравилось ждать. Бывали моменты, когда он не был уверен, нравится ли ему Бертран де Талаир.

Вино у Талаира по крайней мере было превосходным, и Блэзу было тепло и удобно в мягком кресле у камина. На втором, длинном столе стояла еда, а ковры согревали и украшали каменные стены. Он сказал себе, что ему следовало испытывать благодарность за то, что он жив, и возносить хвалы Коранносу. Он запросто мог погибнуть на дороге четыре дня назад. После их прибытия в Люссан здесь только и говорили о запрете Андории участвовать в ярмарке. Обычно Блэз не тратил много времени на выслушивание сплетен и не задерживался в тех местах, где мог их услышать, но это слишком близко затрагивало его интересы, а Валери пересказал им все подробности, как только они приехали в город.

В первый день они ночевали во дворце Талаира в городе. Или скорее Блэз и Валери ночевали. Бертран отправился на ночное свидание, которое не желал отменить или перенести, что было для него характерно. Той же ночью произошел странный случай: Робан, канцлер Арбонны — человек с впалыми щеками и властными манерами, которого Блэз еще не встречал, — явился за герцогом за час до рассвета. Валери, которого разбудили, нехотя назвал дом, где можно было найти Бертрана. Канцлер скорчил унылую гримасу. Валери предложил поехать вместе с ним, но Робан, кутаясь в мех от холода, отказался. Он бросил взгляд на Блэза с выражением плохо скрытого опасения перед тем, как уехать. Валери, поймав этот взгляд и встретившись глазами с Блэзом, тоже пожал тогда плечами. Они одновременно зевнули и разошлись по своим постелям досыпать ту малость, что осталась от ночи.