Песнь для Арбонны. Последний свет Солнца

Кей Гай Гэвриел

— Благодарю. Должен сказать то же о ваших рассуждениях и предвидении, ваше величество. Вы совершенно верно угадали мои собственные первые слова. — Лицо и тон Бертрана были серьезными.

Дауфриди по-прежнему забавлялся.

— Теперь я разочарован. Неужели политическая выгода заставит поэта опорочить собственное произведение?

Блэз слышал рассказы об этом короле, об его остром уме. До сих пор эти качества не были присущи вечно накачанным пивом, драчливым королям залитой водой Валенсы. Сами условия Иерсенского договора, помимо всего прочего, должны были свидетельствовать о компетентности Дауфриди. Деньги, пусть даже большие деньги, он отдал в обмен на землю, которую они стремились, но не смогли завоевать за пятьдесят

лет войн. Не нужно обладать блистательным умом, чтобы понять, кто больше всех выиграл от этого договора, — если опустить то, что Гораут мог предпринять теперь, когда его северным границам гарантирован мир. Блэз впервые задал себе вопрос, действительно ли люди, которые вели переговоры со стороны Валенсы, организовали обмен письмами и посланниками, что привело к заключению договора, или просто послужили рупором воли этого хитрого, жесткого короля.

Ему так хотелось убить этого человека два года назад.

Он вспомнил, как пробивался, охваченный горем и яростью, к Дауфриди в те мучительные мгновения, после того как его король Дуергар рухнул, словно огромное дерево, со стрелой в глазнице и его предсмертный крик вознесся, как ворон бога, в холодное северное небо. Блэз и сейчас еще слышал его, стоило ему только закрыть глаза. Именно Кадар де Саварик, отец Розалы, пробился первым к Дауфриди и нанес ему ту самую ужасную рану, а потом погиб под булавами и топорами королевской гвардии. Оба гиганта Гораута погибли в течение нескольких минут.

Два человека, которые скорее дали бы себя выпотрошить, с горечью думал Блэз, чем подписали бы Иерсенский договор. Тот самый договор, который его отец составил так хитро, отдав исконные северные земли Гораута за золото Валенсы, и скрыв при этом свои собственные темные планы.

— Я всегда думал, — говорил Дауфриди, улыбаясь своей тонкой, холодной улыбкой в пышную седеющую бороду, — что трубадуры ничто так не ценят в нашем бренном мире, как святость своего искусства. Скажите мне, неужели я все это время ошибался?

Бертран, сидящий в кресле напротив короля, не клюнул на приманку. Блэз чувствовал, что герцог заранее подготовился к чему-то в этом роде.

— При прочих равных условиях, — спокойно ответил Бертран, — мы ценим нашу работу так высоко, потому что она, может быть, то единственное, что мы оставим после себя грядущим поколениям, единственное, что сохранит наше имя после нашей смерти. Один знакомый мне поэт зашел так далеко, что сказал: все, что люди делают сегодня, все, что происходит и приносит славу, красоту или боль — все это только для того, чтобы дать материал для песен тем, кто придет после нас. Мы проживаем наши жизни, чтобы стать их музыкой.

Дауфриди сдвинул у лица кончики своих длинных пальцев.

— А ты, де Талаир? Ты веришь в это?

Бертран медленно покачал головой:

— Для меня это слишком необычная мысль, слишком чистая. Для этого я, к некоторому своему удивлению, слишком завяз в трудах этого мира. Когда-то мне бы такое и в голову не пришло. Я жил, когда был моложе, почти открыто призывая смерть. Возможно, вы немного помните то время. Теперь я стал старше. Если честно, я не ожидал, что проживу так долго. — На его лице промелькнула улыбка. — Рюдель Коррезе далеко не первый, кто стремился помочь мне отправиться в путешествие к Риан. Но я все еще остаюсь среди живых и обнаружил, что ценю этот мир сам по себе, а не только как материал для чьей-нибудь песни. Я люблю жизнь за крепкое вино и за битвы, за красоту женщин и их щедрость и гордость, за общество храбрых и умных мужчин, обещание весны в разгар зимы и даже за еще более верное обещание того, что Риан и Кораннос ждут нас, что бы мы ни делали. И я нахожу теперь, ваше величество, оставив далеко позади костры юности моей души и вашей, что есть одна вещь, которую я люблю даже больше музыки, которая остается моим средством избавления от боли.

— Любовь, де Талаир? Это слово я не ожидал от тебя услышать.

Мне сказали, что ты от нее отрекся более двадцати лет назад. Весь мир говорил об этом. Это я хорошо помню. По-видимому, и эти мои сведения, полученные на нашем далёком, холодном севере, были неверны. Так что это за вещь, господин герцог? Что ты все еще любишь?

— Арбонну, — ответил Бертран де Талаир.

И тут Блэз наконец-то начал понимать, зачем они здесь. Он перевел взгляд с Бертрана, хрупкого, полного самообладания, но, как всегда, напряженного, словно тетива заряженного гётцландского арбалета, на высокую, тяжелую фигуру короля Валенсы и насторожился, борясь с собственными нелегкими чувствами.

Ему не пришлось долго ждать. Дауфриди Валенсийский не был сентиментальным; Блэз мог бы сказать об этом Бертрану. Король Валенсы потянулся за своим бокалом и сделал еще глоток вина, а потом прозаично ответил:

— Мы все любим свою страну, смею сказать. Это не новое чувство, де Талаир.

— Я и не собирался утверждать, что оно новое, — тихо сказал Бертран.

— Я могу признаться в такой же горячей любви к Валенсе и сомневаюсь, что ошибусь, если припишу то же чувство к Горауту этому молодому Гарсенку, что бы он ни думал об определенных… политических решениях, которые недавно были приняты. — Он скупо улыбнулся Блэзу, с тем же холодным видом, что и раньше, и повернулся к Рюделю: — Что касается портезийцев, то у них в действительности нет страны, не так ли? Полагаю, они испытывают ту же любовь к своим городам или, может быть, семьям. Это правда, Коррезе? — Он говорит намеренно сухо, почти педантично, понял Блэз, сопротивляясь эмоциональному влиянию слов Бертрана.

— Правда, ваше величество, — согласился Рюдель. Он кашлянул. — Я очень надеюсь, что мой дорогой отец снова обратит внимание на этот последний момент.

Зубы короля сверкнули в улыбке.

— А! Он тобой недоволен? Ты потратил часть денег до того, как пришлось их отдать, да? Какая жалость. Но уверен, что со временем отец тебя простит. — Он снова повернулся к Бертрану, который все это время сидел неподвижно и ждал.

Двое мужчин обменялись долгим взглядом. У Блэза возникло странное ощущение, будто о нем, и Рюделе, и о Валери у камина забыли. Словно их тут и не было.

Дауфриди сказал очень мягко:

— Неразумно любить кого-то или что-то слишком сильно, де Талаир. Люди умирают, вещи у нас отнимают. Так мы живем в этом мире.

— Мне ли этого не знать? Я прожил с этой истиной двадцать три года.

— И поэтому умерил свои страсти?

— И поэтому твердо решил не увидеть при жизни гибель своей страны, как пережил смерть любимой женщины.

Последовало молчание. Не смея пошевелиться, Блэз искоса взглянул на Рюделя и увидел застывшее, сосредоточенное выражение на лице друга.

— И поэтому ты пригласил меня сюда, — в конце концов произнес Дауфриди Валенсийский, — чтобы узнать, чем я могу помочь.

— Да. Это вас удивляет?

— Едва ли. Удивит ли тебя, если я скажу, что не могу ничего тебе дать?

— Я был бы рад узнать почему. — Бертран был бледен, но полностью владел собой.

Дауфриди пожал плечами:

— Я подписал договор, и мне нужно пять лет по крайней мере, чтобы закрепить свое владение землями, которые мне достались. Нам нужны свои фермеры на этой земле, нам нужно наполнить деревни валенсийцами и дать моим собственным баронам время пустить корни в замках, которые теперь наши. Тем людям из Гораута, которые предпочтут остаться — а некоторые предпочтут, — надо дать время почувствовать, что есть вещи и похуже, чем быть подданными короля Валенсы. Со временем договор даст нам все богатства этих фермерских угодий к северу от Иерсена и с лихвой возместит те деньги, которые мы уже выплатили и выплатим в течение следующих трех лет. Но мне нужен мир, чтобы добиться всего этого. — Он снова сделал глоток вина. — Это не слишком сложно, де Талаир. Я ожидал, что ты все это понимаешь.