Песнь дружбы
Шрифт:
Тихие шаги по глубокому снегу, которых никто, кроме Карла, не смог бы расслышать, раздавались все ближе и ближе и наконец остановились под окном.
Карл сел на постели. «Вот она и здесь! — подумал он, странно волнуясь. — Она тяжело дышит, ей страшно. Что это?»
В окно тихонько постучали. В ту же секунду Карл услышал, что Бабетта приподнялась и вскрикнула.
— Там кто-то есть! — шепнул Карл. — Кто-то стоит под окном.
В окно снова постучали, и женский голос позвал:
— Бабетта! Бабетта!
Это прозвучало как мольба о помощи, донесшаяся откуда-то издалека.
Бабетта
— Кто там? — спросила она.
— Бабетта! Бабетта!
Сердце Бабетты замерло. Она приоткрыла окно. Ее страх внезапно исчез без следа.
— Это ты, Христина? — прошептала она.
— Да, я, Бабетта!
— Так входи же, ради бога!
Ключ заскрежетал в замке. Кто-то вошел. Карл услышал звук поцелуев и тихий плач, а Бабетта охала и причитала, словно пришел ее последний час.
— Господи милосердный, отец небесный! Да ты совсем замерзла, дитя мое! Садись, я сниму с тебя башмаки. Ах, что за ботиночки! Они хороши для города, но не для здешних мест!
— Бабетта! Добрая ты душа!
Карл услыхал треск поленьев в печи.
— Сейчас мы разведем огонь, чтобы ты могла обсохнуть. Раздевайся, устраивайся, как тебе удобнее. Сейчас ты согреешься. Ах, какая даль — от станции до Борна! Садись к печке. Боже мой, какие у тебя ледяные руки! Девочка ты моя! Я сварю кофе.
Карл зашевелился в постели.
— Кто там пришел? — громко спросил он.
— Спи себе, отец! — отозвалась Бабетта. — Воры ко мне не ходят, ты это знаешь. Завтра я тебе все расскажу!
И Карл услышал, как среди ночи завертелась ручка кофейной мельницы.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Домик Бабетты утопал в снежных сугробах. Он был засыпан снегом до самых окон. Из трубы вился, уносясь к серому небу, густой дым; топили они там в эти дни основательно, а ведь было не особенно холодно.
С того дня, как была такая сильная метель, Бабетта редко показывалась на горе. В свое оправдание она извергала целый поток слов. Этот снег! Да и дома у нее столько дел, что ни днем, ни ночью не переделаешь.
— А как здоровье Себастьяна? Надеюсь, ничего серьезного? — спросил Герман.
— Себастьяна?
Да, он встретил на шоссе молодого доктора Бретшнейдера, и тот сказал ему, что идет к Бабетте. Ах да, да! Бабетта совсем растерялась и побагровела от смущения. Ах да, да! Карл такой мнительный! Если ребенок ночью кашлянет два раза, приходится уже звать врача, — он на этом настаивает. Бабетта была подозрительно рассеянна и очень торопилась. Здесь что-то неладно. Герман знал ее достаточно хорошо.
— Что с матерью? — спросил он у Альвины.
— С матерью? А что с ней может быть? — уклончиво ответила
Антон тоже заметил происшедшую в Бабетте перемену. Когда ни постучишь теперь к ней в дом, дверь постоянно оказывается на задвижке, — Бабетта говорит, что ветер прямо ломится в дверь. Вот и сегодня: он пришел передать Карлу пакетик гвоздей и услышал внутри женские голоса, но как только постучал, сразу все стихло. Бабетта подошла к двери и спросила: «Кто там?» Да ему надо только передать гвозди, а мешать он не собирается, раз у них гости, — сказал Антон.
— Гости? У нас нет никаких гостей, Антон; заходи же! — Бабетта как-то странно рассмеялась.
В комнате никого не было, но он-то совершенно ясно слышал еще один женский голос. И что это Бабетте вздумалось разыгрывать перед ним комедию? Но таковы уж женщины — вечно надо соврать, даже тогда, когда это совершенно ни к чему; без этого они жить не могут. Бог знает, кого это Бабетта прячет в своем доме!
Герман рассмеялся:
— Кого же ей прятать у себя?
— Почем я знаю! Может, у нее есть еще одна дочь. Еще одна! Но передо мной-то зачем комедию ломать? — кричал Антон.
А зима была и в самом деле не из приятных! Тучи снега с утра до ночи носились над полями, и было так темно, что уже в полдень приходилось зажигать фонарь. И при этом гремел гром. Однажды вечером Герман поздно задержался около лошадей — у одного из вороных были колики; когда он вышел из хлева, ветер задул его фонарь. Стена снежной пыли неслась на него, и, — вот ведь грех-то, рассказать — так, пожалуй, засмеют, — он едва нашел дорогу к сараю. Шаг за шагом пробирался он вперед, смеясь в душе над глупым положением, в которое попал, и вдруг в испуге остановился. Кто-то кричал! Среди завывания ветра до него издалека донесся крик. Это был крик отчаяния, словно кто-то сбился с пути в эту метель и, боясь замерзнуть, звал на помощь. И вдруг Герман окаменел от ужаса. Чу! Что это? Ему показалось, что он разбирает слово, которое непрерывно, с отчаянием в голосе, выкрикивает этот человек.
— Христина, Христина! — кричал он. — Христина!
Нет, он не ошибся. Теперь можно было различить каждый слог. От страха он прирос к месту, сердце у него готово было выскочить из груди. Но внезапно голос умолк, и ничего больше не было слышно, только свистел ветер. Наваждение, да и только!
Когда наконец, все еще скованный страхом, он нащупал дверь сарая, то увидел, что Антон, выпрямившись, сидит в постели. Он прислушивался, широко открыв глаза; мускулы его лица напряглись.
— Ты слышал крики? — спросил Герман. — Ветер доносит чей-то голос.
Антон кивнул.
— Да, мне так показалось. Но это, видно, просто ветер воет, — сказал он. Затем зевнул, завалился на бок и тотчас же уснул.
Наутро в небе засияло солнце, воздух был мягок, и пушистый снег блестел как шелк. Вокруг домика Бабетты все дышало спокойствием. Из'трубы к безоблачному небу прямо, как свеча, поднимался дым. За последнюю неделю проезжая дорога была совсем пустынной, но теперь по ней снова заскользили крестьянские сани, школьники топтались в снегу, и небесно-голубой грузовик Шпангенберга прокладывал себе дорогу. Бенно разъезжал и зимой, чтобы повысить свой оборот.