Песнь Лихорадки
Шрифт:
Признал, что каждое сказанное моей матерью слово было правдой, даже поплакал в конце.
Если бы он только поверил ей раньше, если бы он пожелал узнать и принять, я могла бы получить отца, который помог бы меня воспитывать. Если он только пришел к нам домой, встретился со мной, открыл своей сердце и разум, моя мама могла бы доказать правдивость своих слов, и он получил бы замечательную мать для своих сыновей. Эрозия бы прекратилась. Против эрозий нужно то тут, то там добавлять новую, твердую почву.
Она никогда
Она всего лишь нуждалась в небольшой помощи. Она никогда не получала ее ни от кого.
И Ровена, эта хладнокровная сука, никогда не предлагала помощи. Той ночью я знала, что однажды убью могущественную грандмистрисс аббатства. Но у меня все еще оставались вопросы, важные вопросы, и я начинала подозревать, что только у Ровены есть на них ответы.
Я знала, что сломало сердце моей матери, но я все еще не знала, как мы очутились там, где очутились в ту судьбоносную ночь, когда я обрела свободу.
Взбешенный и приведенный в ужас, Симус вышвырнул мою маму из машины в темных тридцати пяти километрах от дома. Она шла под проливным дождем, рыдая всю дорогу. Он знал это, потому что следовал за ней, споря с самим собой и сомневаясь, стоит ли подобрать ее и отвезти прямиком в ближайшую психушку.
Ирония: если бы он это сделал, социальные работники нашли бы меня в моей клетке и освободили. Поместили бы в центр или приемную семью, откуда я без проблем исчезла бы, подросла и вызволила маму. Забрала ее домой и позаботилась бы о ней. Она бы не умерла.
Симус уехал прочь.
Затем, на следующий день, он пошел еще дальше и уволил ее с должности уборщицы, написав формальную жалобу о воровстве.
Он сказал, что не станет выдвигать обвинений, если она уйдет без шумихи.
Она ушла.
Моя мать всегда уходила тихо. Она не знала иных путей.
После ее увольнения пошли слухи, что ей нельзя доверять, и остальные отказывали ей в трудоустройстве.
Нам нужна была эта работа. Как и все остальные, на которые она не смогла устроиться.
Я не убила его.
Но хотела.
Я не сделала этого, потому что, как и моя мама, он был неплохим человеком.
Он был всего лишь финальной эрозией, вызвавшей оползень.
В тринадцать лет я сделала табличку на могилу своей матери. Она гласила:
Эмма Даниэль О'Мэлли
Оплакивайте не жизнь, которую она потеряла,
А жизнь, которой ей не довелось прожить.
44
Время
я тоже становлюсь старше 60
Джада
Однажды я устроила себе каникулы в Зеркалах, примерно три года назад.
Планета, которую я окрестила Дада - потому что там не было полного расцвета сюрреализма, а на мне сказывался нигилизм Шазама - была безумным радужным миром, вызывавшим у меня чувство, будто я живу в игре «Конфетная страна».
Все на этой планете было неправильного цвета, если сравнивать с Землей, но после нескольких месяцев на Даде я решила, что это шаблон Земли неправильный и скучный.
Это был маленький буйно заросший мир с влажными дождевыми лесами и розовыми океанами, дюнами и пляжами с мелким лазурным песком, и отвесными горело-оранжевыми горами. Я изучила этот мир от края до края, не найдя ни цивилизации, ни ее руин, и решила, что ее никогда здесь не существовало. Для меня и Шазама это был рай.
Все было съедобным.
Цветы на вкус были как кисло-сладкие мармеладные мишки и давали большой запас энергии. Древесная кора обладала разными шоколадными вкусами (я сдирала ее только с рухнувших деревьев). Вода была как розовый лимонад, а растения на вкус напоминали фрукты, даже сама листва. Грибы - хотя они по цвету и консистенции напоминали конфеты «Поцелуй» от Hershey - я не очень любила. Они были почти как земные. Тушеные, в панировке или безо всего, грибы для меня всегда были на вкус как грязь.
– Я люблю грибы, - запротестовал Танцор.
– Ты когда-нибудь пробовала фаршированные шампиньоны?
Лежа рядом с ним на спине, я повернула голову и прищурилась.
– Теперь я считаю тебя крайне подозрительным и не думаю, что мы можем быть друзьями, Брейн.
Он широко улыбнулся.
– Продолжай, Пинки. Расскажи мне побольше о Даде.
Растения были такими огромными, с невероятно крупными, плотными, глянцевыми листьями, что мы с Шазамом могли сорвать их с сегментированных черенков и вместе плыть по розовым рекам, гоняясь за разноцветными летающими рыбами. Небо было светло-лавандовым, на закате делалось сиреневым, прежде чем обернуться темно-фиолетовыми сумерками. На Даде никогда не наступало ночи под этими семью ярко-фиолетовыми лунами, по очереди достигавшими зенита.
Я понятия не имела, сколько пробыла на этой планете. Я насчитала четыре месяца. Четыре блаженных мирных месяца, которые почти свели на нет ущерб предыдущих трех лет. Я пришла на Даду тяжело раненой. Ушла я оттуда готовой столкнуться с чем угодно, и черт подери, очень кстати, потому что следующий мир был враждебным и жестоким.
– Как ты вела счет времени?
– спросил Танцор.
– Небрежно, - сказала я ему.
У меня не было часов, и дни в Зеркалах расстилались неисчислимым размытым пятном, хоть я и изо всех сил старалась вести подсчет. На каких-то планетах были короткие ночи, на других они, казалось, тянулись несколько суток, а на некоторых солнце вовсе не вставало. Эти были особенно плохими.