Песнь молодости

Мо Ян

— Да нет, — медленно ответил Цзян Хуа, закрыв глаза. — На самом деле, нечего беспокоиться. Если бы серьезно, я бы сказал, — он рассмеялся. — Дао-цзин, ты еще не знаешь меня и считаешь, что я не способен ни на какие чувства. Верно? Но это же не так. Я люблю и помечтать.

— Вот не знала!

— Да, я всегда мечтал о тебе. Веришь? — он порывисто обнял и поцеловал Дао-цзин.

Она прижала голову Цзян Хуа к подушке и стала укачивать словно ребенка:

— Дорогой, я знаю тебя… Верю.

Цзян Хуа молча улыбался и держал в своих руках руку Дао-цзин, словно боялся, что ее у него отнимут.

— Какие стихи ты написала за эти дни? — спросил Цзян Хуа.

— Откуда ты знаешь, что я сочиняю стихи? — удивилась Дао-цзин.

— Не только знаю, но и читал.

«Не иначе как он читал стихи, написанные в память о Лу Цзя-чуане! — мелькнула догадка у Дао-цзин. —

Он их, наверное, случайно нашел в книге». Дао-цзин покраснела и прижала его руки к своему лицу.

— Ты не удивляйся. Я не умею слагать стихи. Это было один раз написано ради него, ради твоего друга. Ты должен понять меня…

Цзян Хуа ничего не ответил. Выражение лица его было спокойно, взгляд был чистый и понимающий. Так мог вести себя лишь только настоящий друг. Спустя минуту Цзян Хуа тихо сказал:

— Дао-цзин, ты говоришь, что мы и радость и горе делим пополам. Не пойми меня превратно: я очень доволен, что ты умеешь писать стихи… Но поговорим о другом. Иного случая у нас не будет. Ты часто спрашивала о моей прошлой жизни, но я все не имел возможности рассказать. Хочешь, я расскажу сейчас. Хорошо? — Цзян Хуа глубоко вздохнул. — Мой отец был типографским рабочим и один содержал семью из шести человек. Вообще еле-еле сводили концы с концами. А когда отец оказывался безработным или когда задерживали жалованье, то мы сидели голодные. До сих пор забыть не могу, как я, двенадцатилетний мальчишка, плохо поступил по отношению к маме. В детстве я был страшным сорвиголовой. Однажды в каникулы — мы тогда жили в Шанхае — я убежал на улицу с приятелями. В то время мама родила сестренку, а папа был безработным и весь день ходил по городу в поисках работы. Мама лежала, и за ней некому было ухаживать. Она попросила меня, самого старшего, сходить к соседям и принести ей поесть. Но я как выскочил на улицу, так сразу же ввязался в игру, позабыв о ее просьбе. Мы побежали с ребятами на пристань. Наигравшись до упаду, я вернулся домой поздним вечером. Папа еще не приходил. Мама лежала на кровати вся в слезах. При тусклом свете лампы ее лицо показалось мне мертвенно-бледным. Братья и сестры вповалку спали на кровати. Мама ничего тогда не сказала, но мне врезалось в память печальное выражение ее лица. Я заплакал, поняв, что плохо поступил. Вот с тех пор я и изменился…

— Сегодня для тебя радостный день, и ты много говоришь. Отдохни немножко.

— А я не устал. Нам нужно о многом поговорить, — он улыбнулся. — Дао-цзин, не было бы партии, не был бы и я сегодня таким. Партия спасла меня. Она занялась моим воспитанием, когда я стал учеником на заводе. Я поступил в среднюю школу, созданную нашей партийной организацией.

— Твоя мать жива?

— Четыре года не имею о ней сведений. — Цзян Хуа умолк и посмотрел на Дао-цзин. — Почти все рассказал. Невесело на душе… Да, совсем забыл: Сюй Нина опять арестовали.

— Что ты говоришь! Ведь он уехал в Шэньси. Как же так?

— Он не уехал. Партия послала его в Северо-Восточный университет. Его арестовали в тот вечер, когда мы ушли от погони. Он спрятался в одном доме, но там его нашли…

* * *

Студенты Пекинского университета глубоко понимали опасность, нависшую над родиной после событий «Восемнадцатого сентября». Они перетерпели обман и принуждения, голод и скитания. Чтобы не бросать учебу, они четыре года, стиснув зубы, влачили рабскую полуголодную жизнь, «из милости» получая от администрации два раза в сутки отвратительное питание. Но 9 декабря они не поддались ни обману, ни угрозам властей и приняли участие в демонстрации. По возвращении в университет был разыгран фарс. Всех студентов собрали в актовом зале, и администрация стала поучать их: «Коллеги! Только что к нам в университет приходили японцы, спрашивали нас, можем ли мы обуздать вас? Если нет, то они сделают это сами! Мы им тут же ответили, что, разумеется, у нас достаточно своих сил». После этого лицемерного выступления на весь зал разорался начальник секретариата: «Мальчишки! Смерти не боитесь! Захотели с ружьями идти против японцев! Мы не будем всякую шваль держать в университете!» У выходов появились вооруженные полицейские. Студенты превратились в арестантов: никого в город не выпускали. Однако, невзирая на запугивания, патриотическое движение не прекратилось. Тогда через два дня — 11 декабря — в снежную ночь прибыл отряд полицейских и окружил университет. Обстановка накалилась. Цзян Хуа, Сюй Нин и члены партии — руководители студенческого движения в университете оставались на своих местах. Едва забрезжил рассвет, как прибыл

новый отряд вооруженных полицейских. Они стали рыскать по общежитиям и хватать студентов прямо по списку, полученному от администрации и даже написанному на официальном бланке университета. Полицейские увезли с собой свыше тридцати человек. Начальник секретариата и руководитель кафедры военной подготовки тут же издали «приказ о чрезвычайном положении». Оставшиеся полицейские блокировали все выходы. В этих условиях студенческим вожакам, попавшим в черный список, нужно было как можно скорее скрыться. Цзян Хуа благополучно перебрался через стену, если не считать, что напоролся на гвоздь, а Сюй Нин попал в чей-то двор. Он пытался выбраться на улицу, но его заметил полицейский и выстрелил. Сбежались остальные полицейские. Хозяин дома — старик — и его молоденькая дочь, заслышав шум, в страхе выглянули во двор. Сюй Нин подбежал к старику:

— Папаша, спаси! Я студент.

Тот, хотя и был напуган, все же затолкал беглеца за ширму. Ворвавшиеся полицейские набросились на старика и девушку:

— Где этот человек? Показывай живее!

— Не знаем. Никого не видели, — отвечали те.

Один из полицейских закричал:

— Нечего прикидываться! Мы видели, как он сюда спрыгнул. Вон его следы! Вы что? Хотите к нам попасть за укрывательство коммунистического бандита? Если не укажешь, где он, ты, старый ублюдок, понесешь такое же наказание, как и этот бандит!

Старик и его дочь твердили:

— Никого не видели! Никого не видели! — у них дрожали колени.

Прятаться дальше Сюй Нин просто не мог. Он выпрямился во весь рост и тут же был схвачен.

* * *

Цзян Хуа прилег на подушку и спросил:

— Ты знаешь, кто возглавляет реакционеров в Северо-Восточном университете? Отец Ло Да-фана. Отец и сын пошли совсем разными путями. Ло Да-фан сейчас в Объединенной добровольческой армии Северо-Востока.

Дао-цзин стояла около кровати и смотрела на утомленное лицо уснувшего Цзян Хуа. Ведь только ради нее он промолчал о своем ушибе и проявил величайший такт, когда речь зашла о стихах, посвященных Лу Цзя-чуаню.

На халате Цзян Хуа было оторвано несколько пуговиц. Дао-цзин достала нитки и иголку. Из кармана халата выпал истрепанный клочок бумажки. Бросились в глаза четкие слова: «Дао-цзин, я перед тобой виноват; в третий раз нарушаю свое слово…»

— Лу дома? — раздался чей-то голос.

«Кто бы это мог быть?» — тревожно подумала Дао-цзин, опустив руки. Оказывается, пришел отец соседа — Жэнь Юй-гуя. Старик теперь стал связным горкома партии. Дао-цзин и обрадовалась и испугалась. Пожав руку, она пригласила старика в комнату:

— Что-нибудь случилось? Он ранен.

Старик кивнул головой и заботливо поглядел на спящего Цзян Хуа.

— Ранен? Когда? Товарищи ничего об этом не знают. Сегодня вечером будет важное собрание. Если он не сможет пойти, то я им передам. Серьезно ранен?

— Он не показывает рану. Говорит, что напоролся на гвоздь. По-моему, он потерял много крови и ослаб. Я его разбужу.

— Не надо. Я попрошу, чтобы ему разрешили несколько дней побыть у тебя, — старик направился к выходу.

— Подожди! Пойдем вместе, — окликнул старика проснувшийся Цзян Хуа. Он встал с кровати. — Прости, опять не сдержал слова. Ложись спать. Не жди. Я, вероятно, задержусь.

Дао-цзин молча проводила их и долго смотрела вслед, пока они не исчезли за углом.

Глава тридцать шестая

Было еще темно. Профессор Ван Хун-бинь зажег свет и встал. Он не спал всю ночь. Что за день? В его жизни это был первый беспокойный день! Он, человек в годах, ученый, посвятивший себя науке, как юноша, идет в день борьбы китайской нации за спасение и свободу родины. 16 декабря, на демонстрацию.

Его одолевали противоречивые мысли. Профессор вспомнил угрозы реакции, аресты и даже казни патриотов за их борьбу во имя свободы и демократии. Ведь за это он тоже может лишиться места в университете и угодить в тюрьму. Что будет тогда с женой и его любимой дочерью? А с ним самим? Будут такие трудности, каких он еще и не видывал. Однако эти размышления только усилили в душе профессора благородный порыв и твердое решение действовать. Он, Ван Хун-бинь, всегда был честным человеком, верным сыном родины и демократом. Он никогда не отступал перед грубой силой. Хотя профессор и подпал на время под влияние Ху Ши и не совсем разбирался во многих вопросах, тем не менее под воздействием прогрессивно настроенных коллег, а также своей дочери и студенческой молодежи он изменил свои ошибочные взгляды.