Песнь молодости
Шрифт:
Юй Шу-сю этот ответ успокоил. Дао-цзин же почувствовала в нем что-то неладное, но сказать ничего не решилась.
Все оставшееся время до обеда Чжэн Цзинь шепотом разучивала с Дао-цзин и Юй Шу-сю «Песню заключенных». Начиная с тридцатого года, эту песню пели во всех тюрьмах Шанхая, Ханчжоу [114] и Сучжоу.
Ты в плен захвачен, как солдат, Тебя решетки сторожат. Ты в первом доблестном ряду Сражался, но попал в беду. Хоть мы в114
Ханчжоу — город в провинции Чжэцзян (Восточный Китай).
Песня была длинной, а Чжэн Цзинь очень ослабла и поэтому смогла продиктовать только начало и конец. Первая половина дня пролетела незаметно.
После обеда они заснули. Дао-цзин проснулась оттого, что кто-то тормошил ее. Это была Чжэн Цзинь. Она шепотом сказала:
— Товарищ Линь Дао-цзин, я должна сказать тебе несколько слов. Наверное, сегодня меня расстреляют… Прошу тебя, если сможешь, передай партии: мое настоящее имя Линь Хун, в октябре прошлого года партия послала меня из Шанхая в Бэйпин. Среди нас оказался предатель, он выдал врагам организацию, и меня схватили в самом начале работы. Я не уронила звания коммунистки, не опозорила партию — я боролась до конца. Я верю, что партия умножит ряды своей Красной Армии, усилит руководство антияпонской борьбой и победа будет за нами. Дорогой мой товарищ, я надеюсь, что и ты будешь упорно бороться до последнего дыхания и станешь стойкой коммунисткой.
В полумраке камеры большие, прекрасные глаза Линь Хун горели. Она не была похожа на осужденного на казнь человека: говорила, как всегда, страстно и взволнованно, без нотки обреченности в голосе. Она умолкла, передохнула и опять подняла на Дао-цзин свои горящие глаза.
— Дао-цзин, ты обещаешь мне, что передашь мои слова товарищам?
Дао-цзин была не в силах отвечать, по щекам ее катились слезы. Она лишь молча кивнула головой, протянула руку, сжала безжизненные пальцы Линь Хун и долго неподвижно смотрела на ее необыкновенное лицо. Кровь стыла у нее в жилах, сознание заполняла одна лишь мысль: «И такой человек должен умереть!»
Поздно вечером, прежде чем заснуть, Линь Хун сняла с себя розовую вязаную безрукавку и протянула ее Дао-цзин.
— Дао-цзин, ты еще очень слаба. Надень-ка вот это. — Затем она взяла лежавшую рядом с подушкой изящную пластмассовую гребенку и с улыбкой протянула ее Юй Шу-сю. — Сестренка, тебе нравится эта гребенка? Дарю на память.
Юй Шу-сю уже поняла, что ожидает Линь Хун, и вместе с Дао-цзин заливалась слезами. А ночь была темная, зловещая, как будто собиралась буря. И тянулась она мучительно долго!..
Потом
— Прощайте, сестренки! Берегите себя!
Едва Линь Хун вынесли из камеры, как ночную тишину тюрьмы взорвал ее мужественный голос, громом отозвавшийся во всех уголках тюрьмы:
— Долой гоминдановских реакционеров!
— Да здравствует Коммунистическая партия Китая!
— Коммунизм остановить нельзя!
— Товарищи! Отомстите за меня!
Вначале звучал голос одной Линь Хун, но постепенно ее слова подхватили другие — и вот уж десятки, сотни голосов повторяли их. Они разливались, крепли, становились все энергичнее, и казалось, что весь мир наполнился этими благородными героическими призывами.
Дао-цзин кричала вместе со всеми. Она прижимала к груди розовую безрукавку и кричала всеми силами своих легких, хотя ее слабого голоса, возможно, никто и не слышал. Юй Шу-сю не кричала. Когда она увидела, как Линь Хун понесли к двери, она соскочила с кровати и, как ребенок, у которого отнимают мать, бросилась за ней.
— Сестра Чжэн! Сестра Чжэн! Не уходи!.. Ты не можешь умереть! Не должна!..
Страшный удар сапога часового отбросил ее к стене, она ударилась о стену затылком и потеряла сознание.
Выстрелов слышно не было. С тех пор как Чан Кай-ши прислал в Бэйпин своего верного пса — командира третьего жандармского полка Цзян Сяо-сяня, расстрелы коммунистов и молодых патриотов проводились ежедневно. Одних расстреливали открыто, других умерщвляли тайно. В эту ночь Линь Хун и вместе с ней десять других мужественных борцов были заживо закопаны в окрестностях города.
Глава четырнадцатая
В опустевшей камере остались Дао-цзин и Юй Шу-сю. Нащупав в темноте друг друга, они крепко взялись за руки и прильнули одна к другой, словно сироты, потерявшие мать.
— Сестрица Линь, мы только вдвоем… Я… ты у меня теперь единственный близкий человек!
Юй Шу-сю обняла Дао-цзин и горько заплакала. Она плакала о Линь Хун, жалея о том, что только теперь стала разбираться во всем происходящем на свете. Ей было всего шестнадцать лет.
— Шу-сю, девочка, не надо плакать! — со слезами на глазах проговорила Дао-цзин, поглаживая в темноте волосы подруги. — Запомни эту ночь навсегда!..
После смерти Линь Хун Дао-цзин невольно взяла на себя ее обязанности. Она относилась к Юй Шу-сю как мать и товарищ, воспитывала ее и заботилась о ней.
Дао-цзин чувствовала себя очень плохо. Целыми днями лежала она в забытьи на грязной, сырой деревянной кровати. Большая потеря крови, скверная пища, воспалившиеся раны делали свое дело: после гибели Линь Хун она сама была близка к смерти. На ее счастье надзирательница оказалась неплохой женщиной и часто приносила им мучной суп или бульон с яйцами, приводила тюремного врача. Юй Шу-сю тоже нежно и заботливо ухаживала за Дао-цзин, и в конце концов ее молодой организм поборол недуг.
На пятый день после казни Линь Хун в камеру принесли еще одну заключенную. Это была круглолицая полная женщина лет тридцати с желтым, дряблым лицом, но со звонким и чистым голосом. Едва коснувшись кровати, она сразу тепло заговорила с Юй Шу-сю, с удивлением смотревшей на новую узницу:
— Сестренка, сколько тебе лет? Такая молоденькая и уже в тюрьме! Вот уж не подумала бы…
Дао-цзин приоткрыла глаза. Юй Шу-сю ответила:
— Мне шестнадцать лет. А вы за что сюда попали?
— За революцию… А ты за что? Коммунистка? — Затем она повернулась к Дао-цзин и с теми же вопросами обратилась к ней.