Песни черного дрозда (сборник)
Шрифт:
Ах, Самур, Самур! Как тебе там живётся?…
Егор Иванович прибавил шагу, быстро прошёл через мелкий березняк, остановился и как-то тревожно осмотрелся. Потом зашагал левей, на пологий склон, вдруг опять остановился, снял фуражку и наклонил голову.
Ничего особенного Саша не увидел. Росли три берёзы от одного корня, а под ними поседевшая травка мятлик с шёлковыми кисточками и ещё стоял пенёк, не пилой отрезанный, а топором срубленный. Чёрный пень, очень старый.
— Ты чего, па? — спросил он.
— Однополчане мои здесь, — Егор Иванович кивнул на деревья. — Положили мы их неглубоко,
Он вздохнул, поднял голову и осмотрел лесок, заросшую кустами поляну, каменный гребень, за которым круто падала гора. До боли знакомые места.
— Ну, вот тебе и наше военное хозяйство, Александр.
— Хозяйство? — переспросил Саша, не увидев ничего, кроме камней.
— А вот… Там были зимние квартиры, землянки, значит. Ишь, пообвалились, только ямы да гнилой накат. А у самого гребня наши окопы, немцы оттуда наступали, миномёты у них во-он там стояли, мы их дважды по ночам в тылу брали. Подкрадёмся по лесу — и нема «эдельвейсов», да ещё трубу и мины утянем, по их же порядкам и бьём наутро, будим к завтраку.
— Сюда приведём ветеранов?
— Обязательно, Александр. Передний край обороны Кавказа.
Саша смотрел в оба, глаза у него блестели. Они шли вдоль широкого и пологого гребня, отец показывал извилистые, полузасыпанные траншеи. Он вдруг нагнулся и поднял истлевшую пулемётную ленту, нашёл кучу зелёных от плесени гильз, взял в руки, и они рассыпались, только ободки остались. На толстой ветке изуродованного граба Саша заметил почерневшую от времени немецкую каску с характерным обрезом краёв. Она висела на ржавой проволоке.
— Это наш ротный умывальник, ребята приспособили.
Увидели блиндаж, где располагался пункт связи. Он уцелел. Возле задней стены стоял столик, а на нем выросли две поперечные полоски земли и песка — просыпались сквозь щели в накате, на полосках росла какая-то хилая, светло-зелёная травка, вытянувшаяся в сторону света, к дверям. И этот стол с грядочками, и натёки песка из-за лопнувших досок обшивки, и обрывок обуглившейся бумаги, видно письма, засунутый в своё время в щель стены, — все говорило о том, что никто тут не успел побывать с тех далёких, тревожных дней, когда небо гремело над притихшими горами.
— Вот, поди же ты, ни шакал, ни медведь, ни любопытная лисица даже близко не подходят, не говоря уже о косулях и сернах. Чуют дух войны. Такая ядовитость от неё для всей природы!
Егор Иванович присел на лавку в блиндаже и закурил. Произошло чудо. От дыма одной сигареты ожила, затеплела землянка, стала домовитой, как обычное жильё. Чуть поднови её, вымети, и живи себе сколько надо.
Впрочем, нет, не нужна нам обжитая военная землянка. Пусть остаётся она как памятник тяжёлых лет. Как остались черкесские камни в лесу. Как дольмены далёкой эры. Не будем обживать и подновлять военные блиндажи на Кавказе. Есть дела поважней. И повеселей.
Ещё одну ночь провели Молчановы на перевалах, они поднялись выше, в зону альпийской растительности, где леса отходят, а прекрасный, многометровый бук начинает даже в затишке стелиться
— Сюда немцы не выходили, — сказал Егор Иванович, — но войска тут тоже стояли, наши ближние тылы, можно сказать. Тогда-то и выбили в горах все живое, чуть ли не последнего оленя перевели. Да ещё немцы десанты свои пробовали бросать сюда, те десанты нам множество хлопот наделали. Могилки тут везде разбросаны, теперь не сыщешь, ливнями их сровняло. Разве кто из ветеранов вспомнит, куда опускали друзей-товарищей…
К вечеру они вышли на туристский приют.
Сборные финские домики, поставленные под одну крышу, пустовали. Туристы в это время года ходили уже редко, сезон заканчивался, но постели на приюте были в полном порядке.
И Саша и Егор Иванович знали хозяина приюта. Он пять годов кряду приходил в горы из Жёлтой Поляны на весь туристский сезон, привязался к месту, да и гостям пришёлся, как говорится, ко двору. И уж ничто не могло оторвать его от этой хлопотливой и трудной работы.
— Шастает где-нибудь в ущельях, козочек пугает, — грубовато-ласково сказал про него Егор Иванович. — Вот тут и дождёмся нашего Бориса Васильевича, если он, конечно, не забыл про пятнадцатое число. Маршрут для гостей мы, в общем, осмотрели. По-моему, не очень трудный, Александр?
— Только гребень тот… — Саша боялся, что не каждый найдёт в себе смелости пройти по острому лезвию каменного ножа.
— Вообще-то правильно: ветераны — люди старые, больные, можно провести низом, чтобы не утруждать. Но только, я думаю, не испугаются они и гребня. Как взыграет ретивое, как вспомнят, так не удержишь, вот посмотришь, взовьются по тому опасному месту и на исторические высотки непременно подымутся.
Далеко у реки замаячила одинокая фигура. Человек нёс на спине огромный пук сухого плавника, перехваченного ремнём. Саша пошёл навстречу, заранее улыбаясь. Хозяин лесной гостиницы Александр Сергеевич, его тёзка, изволил припожаловать. Егор Иванович сидел у костра и усмехался в усы.
Заведующий приютом свалил плавник, снял с шеи ремень от бинокля. Не здороваясь, сурово нахмурясь, сказал в пространство:
— Ходють тут всякие по горам, нет, чтобы пожалеть старика, самим о дровах позаботиться… Носи им, горб утруждай. Здорово, что ли. Ты живой ещё, Егор? Не съели тебя волки-рыси?
Он подошёл к Молчанову и толкнул его коленом.
— Вот возьму карабин, да прикладом! — в том же тоне ответствовал Егор Иванович и поднялся. Ростом одинаковые и одетые одинаково, они близко глянули друг на друга, прищурились и вдруг обхватили ручищами за плечи, обнялись крепко, до хруста в костях.
— Есть ещё порох в пороховницах! — весело говорил Егор Иванович, пошлёпывая по плечам друга.
— Да и ты железный человек, — потеплевшим голосом отозвался Александр Сергеевич. — Ну, здорово ещё раз и ты, сынок. Каким ветром в наши края?
Был Сергеич широк в плечах, но немного худоват с лица и телом, да, конечно, постарше Молчанова годами. Ходил он уже сутулясь, плечи выставлял вперёд, а на лице его, заросшем рыжеватой щетиной, все время бродила насмешливая улыбка. Видать, любил он послушать шутку, и сам не прочь был разыграть кого угодно. В общем, весёлой души человек.