Песни каторги.

Гартевельд В. Н.

3.

Как светил да светил месяц во полуночи, Светил вполовину; Как скакал да скакал добрый молодец Без верной дружины. А гнались да гнались за тем добрым молодцем Ветры полевые; Уж свистят да свистят в уши разудалому Про его разбои. А горят да горят во всем по дороженькам Костры стражевые; Уж следят да следят молодца-разбойника Царские разъезды; А сулят да сулят ему, разудалому, В Москве белокаменной каменны палаты.

4.

Уж ты воля, моя воля, воля дорогая, Ты воля дорогая, девка молодая! Девка по торгу (или: во Москве девка) гуляла — красоту теряла; Красоту девка теряла (платочек украла), в острог жить попала; Скучно, грустно красной девке в остроге сидети, Во неволюшке сидети, в окошко глядети. Мимо этого окошка лежит путь-дорожка. Как по этой по дорожке много

идут-едут. Моего дружка, Ванюши, его следу нету. За быстрою за рекою мой Ваня гуляет, Там мой Ванюшка гуляет, товар закупает, Товар Ваня закупает купеческой дочке. Уж и то-то мне досадно, хоть была бы лучше! Разве тем-то она лучше, что коса длиннее, Что коса у ней длиннее и брови чернее.

5.

Не рябинушка со березонькой Совивается. А не травонька со травонькой Соплетается. Как не мы ли, добрые молодцы, Совыкалися. Как леса ли, вы лесочки, Леса наши темные! Вы кусты ли, наши кусточки, Кусты наши великие! Вы станы ли, наши станочки, Станы наши теплые! Вы дружья ли, наши дружья, Братцы-товарищи! И еще ли вы, мои лесочки, Все повырубленные! Все кусты ли, наши кусточки, Все поломанные! Вы станы ли, наши станочки, Все разоренные! Все дружья наши, братцы — Товарищи посажены, (Остался один товарищ — Стенька Разин сын). Резвы ноженьки в кандалах заклепаны. У ворот-то стоят грозные сторожи, Грозные сторожи — бравые солдатушки. Никуда-то нам, добрым молодцам, Ни ходу, ни выпуску, Ни ходу нам, ни выпуску Из крепкой тюрьмы. Ты возмой, возмой, туча грозная, Ты разбей-ка, разбей земляны тюрьмы!

6.

Не от пламечка, не от огнечка Загоралася в чистом поле ковыль-трава; Добирался огонь до белого до камешка. Что на камешке сидел млад ясен сокол. Подпалило-то у ясна сокола крылья быстрые, Уж как пеш ходит млад ясен сокол по чисту полю. Прилетели к ясну соколу черны вороны; Они граяли, смеялись ясну соколу, Называли они ясна сокола вороною: — Ах, ворона ты, ворона, млад ясен сокол, Ты зачем, зачем, ворона, залетела здесь? Ответ держит млад ясен сокол черным воронам: — Вы не грайте, вы не смейтесь, черны вороны! Как отрощу я свои крылья соколиные. Поднимусь я, млад сокол, высокошенько, Высокошенько поднимусь я по поднебесью, Опущусь я, млад ясен сокол, ко сырой земле; Разобью я ваше стадо, черны вороны, Что на все ли на четыре стороны; Вашу кровь пролью я в сине море, Ваше тело раскидаю по чисту полю, Ваши перья я развею по темным лесам. Что когда-то было ясну соколу пора-времячко, Что летал млад ясен сокол по поднебесью; Убивал млад ясен сокол гусей-лебедей, Убивал млад ясен сокол серых уточек. Что когда-то было добру молодцу пора-времячко, Что ходил гулял добрый молодец на волюшке, Что теперь добру молодцу поры-время нет. Засажен сидит добрый молодец во победности: У злых ворогов добрый молодец в земляной тюрьме. Он не год-то сидит, добрый молодец, и не два года, Что головушка у добра молодца стала седешенька, Что бородушка у добра молодца стала белешенька. А все ждет-то он, поджидает выкупу — выручки: Был и выкуп бы, была выручка, своя волюшка, Да далечева родимая сторонушка!

Два последних стиха приставлены из другой песни; без них она поется вся в целом виде на Урале. В нашем сборнике песен она восполняет недостающее и забытое на нерчинских заводах в той песне, которая помещена нами в тексте 2-й главы «На каторге», а записана за Байкалом.

В России сохранилась в народной памяти еще следующая песня, отвечающая содержанием своим многим тюремным песням:

7.

Из Кремля, Кремля крепка города, От дворца, дворца государева, Что до самой ли Красной площади Пролегала тут широкая дороженька. Что по той ли по широкой по дороженьке, Как ведут казнить тут добра молодца, Добра молодца, большого боярина, Что большого боярина — атамана стрелецкого, За измену против царского величества. Он идет ли, молодец, не оступается, Что быстро на всех людей озирается, Что и тут царю не покоряется. Перед ним идет грозен палач, Во руках несет остер топор, А за ним идут отец и мать, Отец и мать, молода жена. Они плачут, что река льется, Возрыдают, как ручьи шумят, В возрыдании выговаривают: — Ты, дитя ли наше милое, Покорися ты самому царю. Принеси свою повинную; Авось тебя государь-царь пожалует, Оставит буйну голову на могучих плечах. Каменеет сердце молодецкое, Он противится царю, упрямствует, Отца, матери не слушается. Над молодой женой не сжалится, О детях своих не болезнует. Привели его на площадь Красную, Отрубили буйну голову, Что по самы могучи плеча.

Сохранились и песни, завещанные волжскими и другими разбойниками, некогда наполнявшими сибирские тюрьмы в избытке. Ими же занесены и забыты многие песни и в сибирских каторжных тюрьмах, где успели эти песни на наши дни частью изменить, частью изуродовать, а частью обменять на другие. Свободное творчество не получило развития; причину тому ближе искать в постоянных преследованиях приставниками. Песня в тюрьме — запрещенный плод. Дальнейшая же причина, естественным

образом, зависит от тех общих всей России причин исторических, которые помешали создаваться новой песне со времен Петра Великого. Вначале вытесняли народные песни соблазнительные солдатские (военные), в которых ярко и сильно высказалось в последний раз народное самобытное творчество (особенно в рекрутских). С особенною любовью здесь приняты и особенным сочувствием воспользовались песни рекрутские и в сибирских тюрьмах: и «По горам, горам по высоким, млад сизой орел высоко летал», и «Как по морю-моречку по Хвалынскому», и «Не шуми-ка ты, не греми, мать зелена дубравушка ^{3} . Затем растянули по лицу земли русской войска в то время, когда уже познакомились они с деланною, искусственною и заказною песнею; потом завелись фабричные и потащили в народ свои доморощенные песни, находящиеся в близком родстве с казарменными; на- конец, втиснули в народ печатные песенники с безграмотны- ми московскими и петербургскими виршами, с романсами и цыганскими безделушками. Но в солдатских и фабричных песнях уже утратилась старая, ловкая грань и заявилась новая, фальшивая, а потому и не мудрая. Да пусть живет и такая, когда нет другой: на свободе песня творится, на воле поется, где и воля, и холя, и доля, а обо всем этом в тюрьмах нет и помина. В сибирских тюрьмах есть еще несколько песен, общеупотребительных и любимых арестантами, несмотря на то, что они, по достоинству, сродни кисло-сладким романсам песенников. Решаюсь привести только три в образчик и в доказательство, что другие, подобные им, и знать не стоит.

ПЕРВАЯ

Сидит пташечка во клетке, Словно рыбочка во сетке. Видит птичка клетку, Клетку очень редку, Избавиться не может. Крылья-перья бедна перебила, Все по клеточке летала. Вострый носик притупила, Все по щелочкам клевала. Отчего же у нас слезы льются, Словно сильны быстры реки? Слезы льются со кручины, Со великой злой печали. Вспомню, мальчик — сожалеюсь, Где я, маленький, родился. Привзведу себе на память, С кем когда я веселился. Имел я пищу, всяку растворенность, Ел я хлеб с сытою, Имел я кровать нову тесовую, Перинушку перовую. Я теперя, бедный, ничего не имею, Кроме худой рогожонки. Я валяюсь, бедный, под ногами До такого время-часу: Ожидаю сам себе решенья Из губернского правленья. Неизвестно, что нам, братцы, будет, Чем дела наши решатся. Перетер я свои ножки резвы Железными кандалами; Перебил я свои ручки белы Немецкими наручнями; Приглядел я свои ясны очи Скрозь железную решетку: Вижу, все люди ходят по воле, Я один, мальчик, во неволе.

ВТОРАЯ

Хорошо в остроге жить, Только денежкам не вод. По острогам, по тюрьмам, Ровно крысы пропадам. Как пойдет доход калашный — Только брюхо набивай; Отойдет доход калашный — Только спину подставляй… и проч.

ТРЕТЬЯ

Суждено нам так страдать! Быть, прелестная, с тобой В разлуке — тяжко для меня. Ох! я в безжалостной стране! Гонимый варварской судьбой, Я злосчастье испытал. Прошел мытарства все земные На длинной цепи в кандалах. Тому причиной люди злые. Судья, судья им — небеса. Знаком с ужасной я тюрьмою, Где много лет я пострадал. Но вот уж, вот уж — слава Богу! — Вздохнув, я сам себе сказал: Окончил тяжкие дороги И в Сибирь я жить попал, Где часто, как ребенок, плачу: Свободы райской я лишен. Ах! я в безжалостной стране. В стране, где коварство рыщет, Где нет пощады никому, Где пламенная язва пышет, Подобно аду самому. Лишь утрення заря восходит, Словно в аде закипит, Приказание приходит, Дежурный строго прокричит: «Вставай живее, одевайся! Все к разводу выходи!» Но вот одно, одно мученье: Манежно учат ходить нас. Я Богу душу оставляю, Жизнью жертвую царю, Кости себе оставляю, Сердце маменьке дарю [35] .

35

Известны еще длиннейшие вирши: «Позвольте вспомнить про былое» и проч. и «На дворе шумела буря, ветер форточкой стучал»; «Я видел, как в стране чужой моих собратьев хоронили» и пр., все неудачные попытки, рассчитывающие на дальнейшее развитие тюремной песни, но пользующиеся некоторым успехом только в военных каторжных тюрьмах. За ними одно досадное право — вытеснять мало-помалу самобытные перлы народного творчества. Из известных романсов пробрался в тюрьмы между прочим варламовский: «Что не ветер ветку клонит».

Несомненно, что сочинение этих песен принадлежит каким-нибудь местным пиитам, которые пустили их в толпу арестантов и занесли, таким образом, в цикл тюремных песен. Не задумались и арестанты принять их в руководство: благо песни в некоторых стихах близки к общему настроению духа, намекают (не удовлетворяя и не раздражая) о некоторых сокровенных думах и, пожалуй, даже гадательно забегают вперед и кое-что разрешают. Не гнушаются этими песнями арестанты, потому что требуют только склада (ритма) на голосе (для напева), а за другими достоинствами не гоняются. Такова, между прочим, песня ссыльных, любимая ими:

Уж ты, матушка Рассея, Выгоняла нас отцеля (2-жды), Нам отцеля (отселя) не хотелось (2-жды) Сударушка не велела, (2-жды), Любить до веку хотела (2-жды). Как за речкой за Дунайкой (2-жды), Красные девушки там гуляли, Промежду собою речь говорили, Все по девушке тужили: — Что на девушку за горе, Что на красну за такое? С горя ноженьки не носят, Белы ручки не владают; С плеч головушка скатилась, По кроватке раскатилась, Дружка милого хватилась.