Песня синих морей (Роман-легенда)

Кудиевский Константин Игнатьевич

Лиман угадывался впереди черною глыбой мрака, в котором колыхались отраженные звезды. Где-то совсем близко с шумом ударил сазан или лещ, и Колька отметил, что глубины здесь начинаются сразу ж у берега. Попробовал голос негромко сверчок, за ним второй, третий, и степь наполнилась до краев страстною песней-мерцанием — мелодией летней дурманящей южной ночи. И тотчас нахлынуло множество полузабытых чувств. Вспомнились акации на главной, Очаковской, улице: в них до полуночи так же неистовствовали сверчки. Вспомнились тихие переулки Стожарска, истомленные ночною теплынью, рыбацкие домики, дремлющие за палисадниками. И конечно же, угловая комната в доме учителя Городенко… Такою мирной почудилась ночь, и журчание сверчков,

и всплески рыбы, бьющей в лимане на быстрине, что захотелось заплакать, завыть, заскулить на далекие звезды. Впервые потерянное представилось Кольке дороже, значимей того, что искал он. Покой, неподвижность казались высшей свободой. Может быть, в этом и заключается отупляющая тяжесть войны?.. В Стожарске учил его Городенко — бывший комиссар. А сейчас рядом с ним лежит другой комиссар, лежит и почти не дышит. А может, и этот уже — бывший? А сам он, Колька? Как не позавидовать рыбам, сверчкам и даже камням: для них все останется неизменным — и завтра, и через год, и вовеки веков. А он — доживет ли до завтрашнего утра? Или до нынешней полуночи?.. Пожалел, что нельзя перемолвиться с комиссаром: что ответил бы тот? Да жив ли еще комиссар?

Приблизился к лицу раненого, вгляделся в него. Обрадовался, уловив дыхание… И внезапно почудилось Кольке, будто нахмурился комиссар, стал суровым, точно хотел сердито сказать: «Завидуешь рыбам? Выжить — это тоже может быть боевой задачей! Раскис ты, матрос Николай Лаврухин».

Отполз немного в сторону, отыскал сравнительно пологий спуск к воде. Услышал короткие автоматные очереди, оглянулся: в степи, в полукилометре от берега, медленно двигались покачиваясь блеклые пятна фонарей. Вздрогнул, догадавшись: между окопами бродили гитлеровцы и добивали раненых. Останься там комиссар… Эта мысль подхлестнула Кольку — он поспешно вернулся за раненым. Потом лег на спину, положил комиссара поверх себя и ногами вперед, притормаживая каблуками, начал спускаться с кручи.

Несколько минут затем, уже внизу, напряженно прислушивался. Но под кручами было тихо: только мерно плескались легкие волны. Тогда Колька поднял комиссара на руки и, уже не скрываясь, пошел в полный рост.

Воды лимана вовсе не были мрачно-пустынными, какими казались оттуда, сверху. Они неторопливо несли мимо берега какие-то темные купы или предметы — что, Колька не мог различить. «Должно быть, из павшего Николаева», — мелькнуло у него. Оставив комиссара, он забрел по пояс в воду, выискивая, на чем бы можно было переправляться. Ему повезло — да и могло ли не повезти, если мимо плыла разоренная войною земля! — вскоре он заметил небольшой плотик. Прыгнул и подтащил его к берегу. Это оказалась половина добротных ворот с вывороченными петлями и даже со щеколдой. С той веселой щеколдой, что не только запирает калитки, но и звонко выстукивает под рукой запоздавшего гостя, вызывая хозяина на крыльцо и приводя в клыкастую ярость даже самых покладистых псов. Ворота — осколок чужого подворья, чьей-то семьи, чьей-то жизни. Может, и Лаврухинскнй двор уже развеяло бурей по Черному морю…

Перенес комиссара на плот, привязал на всякий случай широким флотским ремнем. Под этот же ремень сунул немецкий автомат, прихваченный во время боя в одном из окопов. Скатанные брюки подложил под голову раненому: не захлебнулся бы, волны ведь в нескольких сантиметрах. Хотел было и сам примоститься на краешке, но ворота накренились, начали погружаться в воду. «Ладно, поплыву рядом», — решил Колька. Еще раз оглянувшись, столкнул плот на глубокое место и, загребая одной рукой, потащил его в темень лимана от ставшего вдруг ненавистным правого берега.

Вода была теплая и парная. Она ласково обволакивала тело, смывала с кожи многодневную пыль, прогоняя усталость. И вместе с тем, отрезвляла мысли. До сих пор у Кольки, захваченного вихрем событий, не было времени поразмыслить над

тем, сумеют ли они с комиссаром добраться до левого берега. Он действовал так потому, что события сами его подгоняли, не оставляя выбора. Когда же берег, покинутый ими, исчез в темноте, Колька решил плыть размеренней, чтобы сохранять силы, «Куда торопиться! Таким способом все равно не переплывешь лиман. Главное: продержаться ночь, дождаться утра. Быть может, с рассветом их кто-нибудь подберет. Если, конечно, не унесет в море. Низовки почти незаметно, зыбь еле-еле плещет о плотик. А ведь низовка — волновой ветер…». Попробовал воду ртом — она оказалась соленой: нагнало низовкою с моря. Значит, все-таки дует. Что ж, и на том спасибо. В конце концов, лучше уж море, чем правый берег, на котором сейчас фашисты деловито и хладнокровно добивают раненых.

Время от времени Кольке чудилось, будто поблизости, в темноте, плыл еще кто-то — отфыркиваясь, всплескивая руками, трудно дыша. Возможно, не только они с комиссаром пробирались к своим. Хотелось окликнуть, но сдерживался: могли услыхать гитлеровцы. «Полосонут прожектором по воде — не спрячешься. А нужно обязательно дожить до утра».

Упала звезда за лиман — медлительная, как время. «Чья-то душа, — припомнилось Кольке. — Впрочем, ерунда. Иначе после сегодняшнего боя уже ни одной бы звезды не осталось на небе… А может, это звезда комиссара?» Колька вдруг испугался одиночества, затерянности меж утром и вечером, морем и небом — меж двух великих миров. Мокрой рукою поспешно коснулся лица комиссара, и тот, должно быть от влаги, очнулся и застонал.

Обрадовался этому, хоть и болезненному, но все же живому голосу.

— К утру доберемся к своим, товарищ комиссар, — промолвил он, боясь тишины и молчания.

— Не верю тебе… Ты всегда соглашался со мною только из трусости…

— Я? — растерялся Колька.

— Истину могут познать либо абсолютная убежденность, либо абсолютное равнодушие… А отстаивать ее способна лишь убежденность. Но для предателя всякая истина точна только до третьего знака… Убери наган!

— Какой наган? — застучал зубами сразу озябший Колька.

— Кстати, ты знаешь, что трусы целят всегда в лицо?..

Кольку знобило. Вода, поначалу теплая, стягивала втугую кожу, сжимала в негнущиеся комки продрогшие мышцы. Он снова поплыл быстрее, чтобы согреться, а главное — чтобы не слышать спокойных слов комиссара, который бредил в горячке.

— Смерть подводит черту, но не подводит под этой чертой итога, — раздавалось у него за спиной; — Пуля может быть и последнею точкой, и первой искрой…

Потом обессиленный Колька держался за плотик, не шевелясь, с трудом перемалывая отяжелевший воздух сдавленной, словно зажатой тисками грудью. Отплевывался, когда низовая волна плескала ему в лицо, сдерживал подступавшую слабость и тошноту. В уши снова давило молчание. Тело точно набухло: тянуло ко дну. Глубины уже не казались страшными: манили покоем и избавлением от всего.

Изредка чувствовал, как его ног касались сонные рыбы. Точно мертвого… Воспаленными, режущими, как рана, глазами смотрел на восток, на невидимый левый берег, над которым должна была перед утром поредеть бесконечная ночь.

Скованный холодом, все чаще стал забываться. Привязать себя к плотику было нечем. Тогда с последними силами он выкарабкался на край ворот, навалился на доски грудью и уронил голову на ноги комиссара… Проснулся он от привычного плеска весел. Над лиманом стелился туман, предвещая холодную и росистую зорю. Прислушался. Нет, он не ошибся: где-то в тумане двигалась шлюпка. На ней не стучали уключины — мягко поскрипывали шкармы. «Значит, шлюпка не городская — рыбацкая», — отметил Колыма. «А может, переправляются немцы?» — мелькнуло сомнение. Но тут же определил по ритму: гребет настоящий рыбак. Собрался с духом, негромко — громче просто не мог — выдавил: