Песня вечных дождей

Меллоу Э. Дж.

– Да, отец, – снова ответила Ларкира.

– Но ты справилась. – Он поднял ее забинтованную руку, рассматривая отрубленный палец. – И должен сказать, это очень похоже на тебя.

Ларкира улыбнулась:

– Спасибо.

– Скажи мне. – Долион отодвинулся, жестом приглашая Ларкиру сесть в кресло напротив его стола, – Какие три важные вещи ты усвоила?

Встревоженная магия Ларкиры поплыла, стоило девушке ощутить нервозность. Она одновременно и предвкушала и страшилась этого, заключительной части своего Лиренфаста. Ларкире понадобилось еще несколько песчинок времени, чтобы поправить

юбки, пока она готовилась произнести свои следующие слова. Она запоминала и отмечала все, что пережила, чтобы потом вспомнить, и теперь изо всех сил старалась выбрать только три события.

Вероятно, в этом и состоял смысл. Невозможно было упомянуть лишь три вещи. Все случившееся и познанное казалось одинаково важным. Каждая песчинка каждого дня. Поэтому она произнесла:

– Мои три это всего лишь одна.

Долион молчал, откинувшись на спинку стула, и ждал.

– У судьбы нет любимчиков, – сказала Ларкира.

– Поясни.

Ларкира нежно коснулась раненого пальца.

– Можно быть красивым, – начала она, – богатым, бедным, молодым, наделенным магией или нет, грешником или праведником, дар жизни все равно дается всем нам, так же как и смерть приходит за каждым из нас.

Долион внимательно наблюдал за ней.

– Что это значит?

«А это значит, такова реальность», – подумала Ларкира, когда перед ней промелькнули образы всех тех, с кем она жила рядом в нижних кварталах: леди, которая помогла промыть ее рану, люди, которые, как она сама видела, перерезали спящему горло только для того, чтобы заполучить кусок заплесневелого хлеба, более обеспеченные семьи и владельцы лавок, которые жили очень близко к обездоленным.

– Никто не достоин жизни больше, чем другой, – в конце концов сказала Ларкира.

– Даже благородство не превосходит ужас? – спросил Долион.

– Да, – кивнула она. – Мы можем считать иначе, но судьбе нет до этого дела. Герой может умереть в нищете, злодей – в богатстве.

Долион задумчиво постучал пальцем по столу.

– Итак, учитывая твою веру в то, что жизнь – это энергия, дарованная добровольно, что мешает всем практиковать только чревоугодие и грех? Учитывая склонность небрежно обращаться с дарами?

– Наши души.

В глазах Долиона вспыхнул интерес.

– Да. Жизнь создана для того, чтобы двигаться в одном направлении – вперед, – продолжала Ларкира. – Именно наши души действуют как ветра, указывают ей путь. Жизнь дается каждому, но только наши души решают, как именно мы хотим жить.

В комнате воцарилась тишина, потрескивание и вспышки пламени рядом с ними были единственным признаком того, что время движется.

Ларкира ждала, пока заговорит отец. И глядя на него, заметила кое-что, чего не увидела, когда только вошла. В его волосах и бороде было больше седины, чем месяц назад. Больше, чем за это время могло бы появиться естественным образом, что означало только одно – он навещал ее мать.

Грудь Ларкиры сдавило, миллион вопросов вертелся у нее на языке, как это часто бывало, когда речь заходила о женщине, которую она встречала всего один раз, женщине, которая ускользнула в Забвение в тот же день, когда Ларкира появилась на свет.

Девушка открыла рот, готовая

спросить что-нибудь, что угодно, но отец первым подался вперед и произнес:

– Ты заслужила свой день Эвмара, моя певчая птичка.

Комнату словно наполнил солнечный свет, такими милыми и приветливыми показались Ларкире его слова. Она не смогла сдержать улыбку, ее магия подпевала ей, радуясь вместе с девушкой. Одобрение ее отца и семьи – вот главная причина, почему Ларкира держала свои силы под контролем, несмотря на то, насколько порой это было сложно. Каждый день своей жизни она стремилась доказать, что ее жизнь являлась достойной, ценной, такой же ценной, какой, как она знала, была жизнь ее матери.

– Спасибо, отец. – Горло сдавило от испытываемых чувств, и голос прозвучал глухо.

– Я не удивлен, учитывая, что тебе с юных лет пришлось учиться проявлять сдержанность, особенно с твоим даром.

При упоминании той самой темы, о которой она только что думала, Ларкира сглотнула.

– Да, – ответила она, ее горло снова сжалось.

Ларкире, младшей из сестер Бассетт, было сложнее всего контролировать свою магию. Ибо как могло дитя сдержать вопль, когда содрало кожу на коленке, или перестать непроизвольно напевать себе под нос, пока собирало цветы? Разве могла девочка отделять магию от своей сущности, когда она проявлялась при таком естественном поведении?

В голове Ларкиры всплыли мрачные воспоминания о суровых уроках, которые навязали ей в детстве Ачак, используя Арабессу и Нию в качестве мишеней.

Библиотека была угнетающе яркой, горела каждая свеча, все канделябры, словно так Ларкира могла видеть каждое последствие своих действий, каждую унцию боли на лицах сестер, причиной которых являлась сама Ларкира.

– Твои намерения должны наполниться твоим желанием, подчиняться лишь твоей воле, – наставляли Ачак, стоя у нее за спиной. – Ты должна подавить основной инстинкт своих чар защитить себя, нанося вред другим.

– Я пытаюсь, – огрызнулась Ларкира, тем самым лишь освобождая поток желтого, слетевший с ее губ и словно хлыстом ударивший Арабессу по лицу.

Старшая сестра зашипела от боли, но не сдвинулась со стула, который занимала рядом с Нией. По ее щеке потекла красная струйка крови.

Ларкира зажала рот, чувство вины захлестнуло ее, когда разгоряченная, сердитая и раздраженная магия закружилась у нее в горле.

– Сердись на меня! – беззвучно крикнула Ларкира своим силам. – Только не на них!

– Ты должна обрести спокойствие, – сказали Ачак. – Постараться лучше и заполнить им каждую клеточку своего тела. Убеждай свою силу так, словно это младенец, которого ты не желаешь будить.

Ларкира закрыла глаза, пытаясь обрести спокойствие, о котором говорили Ачак, но ее разум витал то там, то здесь, а магия казалась сердитой стаей птиц. От нее требовалось лишь завязать ленточки на воротничках своих сестер с помощи песни, но в своем отчаянии ей удалось только заставить обеих истекать кровью.