Песня ветра. За Семью Преградами
Шрифт:
Золото нисходило вниз в ледяной тишине, наполняя ее светом. Это было почти так же, как и в грезах, только теперь Лиара видела это наяву. Золотые переливы небывалой мощи, громадные волны, каждая из которых могла бы смести этот крохотный мир, что казался ей таким огромным, словно единственную песчинку, попавшую в поток. Мягкая нежность перекатов, таких теплых, таких бережных. Лиара прильнула к ним, сжавшись в маленький комочек и закрыв глаза, доверяя себя этой Нежности, этой Силе. В ней никогда не было ничего искаженного и испорченного, в ней никогда не было прикосновения чего-то страшного, вредного. Она способна была жонглировать мирами, и она обнимала при этом так нежно, баюкала так бережно, что хотелось то ли плакать, то ли
Великая Мать, я в твоих руках. Веди меня.
Лиара отдалась этой силе, открылась ей. Так распускается навстречу солнечному свету тугой покрытый росой бутон ранним утром, так горному потоку, набирающемуся мощи по весне, раскрывает объятия русло реки. Так птицы, распахнув крылья, отдают себя в мощные руки ветров, и те несут, несут их над миром в их извечном пути из одного неба в другое.
И сила наполнила ее, сила стала ей. Это не было чьей-то рукой, что, вцепившись в ее нервные окончания, управляла ей, как когда-то сама Лиара управляла Червем. Это не было вожжами в ее собственных руках, которыми она правила чем-то иным, с помощью которых она навязывала свою волю кому-то. Это было единство, неразделенное, странное, неописуемое единство, в котором тот, кто делает, становился тем, что делается.
Руки сами собой легли на струны арфы, а грудь втянула воздуха, наполняя легкие, как море, откатываясь назад, наполняет волну, чтобы вновь швырнуть ее на берег. Лиара не думала, не размышляла, она была, была каждой своей клеточкой, каждой частичкой, она была во всем.
Пальцы побежали по струнам, и горло напряглось, пропуская вверх волну воздуха. Словно издали пришел ее собственный голос, выводящий мелодию без слов, странную песню, в которой не было ничего из того, что она знала. Ни привычных нот, ни привычных конструкций, ни структуры, ни ритма. Но что-то большее.
Она шагнула вперед, прямо к узким стенам ущелья, и звук влетел в них, наполнил их, как наполняет воздух кузнечные мехи. И на этот раз никакого эха не было. Густой воздух вобрал в себя звук, заполняя им каждую точку пространства, и все стало одним, протяженным, целым. Лиара двинулась вперед, так остро ощущая каждое свое движение, снег под ногами, прикосновение мороза к коже, слабое тепло зимнего солнца на самых кончиках своих кудрей. Пальцы бежали по струнам, повторяя Великий Ритм, что звучал сейчас в ней и через нее.
Он был далеко, и он был так красив. Какой-то крохотной частью своего существа Лиара понимала, что всю свою жизнь она мечтала услышать хотя бы крохотный отголосок, хотя бы одну ноту этого ритма. Что ночи напролет она проводила, стараясь повторить его, стараясь прийти к нему, даже не зная того, что ей было нужно. Но только не человек писал музыку, это музыка писала человека, это музыка шагала ему навстречу из бесконечных далей, это она щедрыми потоками лилась с неба, пропитывая его насквозь. А человек в силу своей вечной глупости, своего самолюбования, своего хвастовства вылавливал из этих бесконечных потоков лишь крохотные обрывки, разглядывал их на своих ладонях и раздувался от гордости, считая, что он их «сочинил».
Это было так смешно сейчас, что Лиара смеялась, и ее смех вплетался в текущую через горло и пальцы песню. Все это было смешно. Весь этот мир был таким смешным, таким глупым, таким плоским. Крохотные мечты крохотных букашек, что сновали из стороны в сторону по своим делам, слепые и глухие к величественной музыке вселенных, которая пела им и для них от самого основания мира, которая звала и звала их, щедро протягивая им полные пригоршни красоты, а они были настолько увлечены своими повседневными заботами, что воротили носы прочь от нее, предпочитая копаться в своей грязи. Но этой музыке не было дела до их равнодушия, потому что она знала – придет ее час, и не было никого и ничего на свете более терпеливого и более милосердного, чем она.
С самого первого вздоха этого мира музыка трудилась
Сначала так, вслепую, без проблеска сознания, без тени мысли, конвульсивное дрожание жизни в пустоте. Потом выше, сильнее, пустив корни в глубокие пески на дне океана, вытягивая зеленые руки-листья к небу и солнцу, что греет сквозь голубую толщу воды. А музыка набирала силы, музыка гремела все громче и громче, и ветра поднимались над краем мира, чтобы нести ее победную песню.
Потом еще сильнее, еще мощнее. Дергаясь, дрожа, сражаясь за каждое следующее движение, страдая и претерпевая ВЕЛИКОЕ ИЗМЕНЕНИЕ, у этой первой пылинки открылись глаза. И она смотрела на мир, она могла видеть его, она могла чувствовать его. Она уже не была пылинкой, но чем-то большим, чем-то, чему требовались сначала плавники, потом ласты, потом лапы. Это большее все усложнялось, оно росло, оно начало понимать, что вода – мокрая, а небо – синее, что травы можно есть, а других таких же, с глазами, в которых еще не было света разума, нужно бояться. Но оно не хотело бояться, оно хотело жить, жить, дышать, бежать вперед по чьей-то воле, но чьей? Кто вдохнул в него этот первый вздох, кто заставил его вырастить себе глаза и жабры, и ласты, и лапы, и легкие? Оно помнило чьи-то ладони и первый вздох, от которого разгорелась первая искра.
А потом оно встало на ноги, распрямилось, и мир вокруг него взорвался звуком, и вдруг замолчал. И в этой тишине впервые раздался голос: кто я? Все забылось, ушли прочь ладони и дыхание, ушла прочь борьба, стремление, невыносимая жажда жить. Оно стояло на двух ногах под первыми звездами, оно смотрело вверх, смотрело и смотрело. Оно не помнило ни кто оно, ни что оно, ни откуда. И ему было холодно, а жажда становилась все сильнее.
Это больше была не жажда двигаться, жить, меняться, не слепое движение вперед по воле того, кто вдохнул жизнь, и той, кто сберегла ее. Это было что-то гораздо более глубокое, что-то такое же бездонное, как глаза голодных детей, что-то такое же болезненное, как страдания войны. Оно стояло на двух ногах, оно смотрело то на звезды над головой, то на свои ладони, исчерченные странными полосами дорог, что ему предстояло пройти. И лишь один вопрос внутри него горел так сильно, так мощно, так больно: кто я? КТО Я?!
Торжествующе взревели трубы, вся вселенная купалась в невероятном гимне радости, и та, что порождала этот звук, улыбалась своему первому рожденному ребенку. Этот ребенок смотрел на нее огромными глазами, не понимая, ни кто он сам, ни кто она такая, но так сильно стремясь понять. И все вокруг трепетало, все грохотало от такого немыслимого восторга, от невероятной радости становления, развертывания, исполнения трудов.
Вот только этот первый ребенок не стал искать ответа на свой вопрос у своей матери, и он не слышал музыки, ослепительного сияния звука, которым заливала его счастливая мать, так долго трудившаяся, чтобы он появился на свет. Он обратил свой взор к своим игрушкам, как делают все дети, когда они еще только растут. Он начал играть в государства и города, в стены и дома, в приспособления, рычаги и машины. Он начал становиться все более заносчивым, все более горделивым. Он вскидывал голову и кричал в небеса, что он изобрел колесо и лук, что он построил повозку и принес с небес огонь, что он услышал Песню и сочинил ее сам, и что дети, которых он породил, были его детьми.