Песочное время - рассказы, повести, пьесы
Шрифт:
Всем и в самом деле не было интересно. Мало того: увидав действительную опасность попасть на литературный спор, слишком уже напоминавший продолжение урока, все еще скорей оживились посторонними делами, приняв вид равнодушия к разговору между Гаспаровым и Кисом. Исключение, правда, составил Пат и с ним вместе вежливая Ёла, озабоченная вообще необходимостью занять гостей; но и со стороны Пата это уже было странно. Он, очевидно, имел в виду какой-то свой интерес, вмешиваясь в ход беседы, и слишком явно преследовал цель, далекую от Толстого, так что Гаспаров отметил это про себя мимоходом, присматриваясь к нему. Как ему показалось - может быть, не напрасно, - он понял Пата вполне.
Пат, между тем, предпочитавший всегда быть в курсе чужих дел, нежели докучать кому-либо своими, наделен
Однако внутренние силы, те самые, чье посредство, может быть, равно движет народами в истории и горсткой людей, собравшихся вместе на чай, эти силы решительно были теперь не на кисовой стороне. Тристан как раз сменил ленту в магнитофоне, зашипев, она побежала под валёк, и тотчас звон, грохот и визг, отмеренные ровными долями ритма, наполнили studio. Света и Ира вскочили. Из всей компании порядочно танцевать умели одни они, к тому же и места было мало; Гаспаров с фальшивой улыбкой посторонился, Пат разулыбался искренне, хотя его и принудили уйти с пуфа в свободное кресло, а более всех завеселился сам Тристан, который под шумок, поднятый им, стащил с блюда угол ёлиного пирога, взобрался задом на стол и принялся жевать в такт, роняя на брюки крошки; ему было приятно, что музыка имела успех, и он подмигнул Ёле, вернувшейся из "кельи" и тоже с удовольствием отметившей, что вечер пущен и все идет своим чередом. Тут, кстати же, мелкое, но примечательное событие произошло между нею и Патом, придав ходу вечера отчасти уже иное направление и задев за живое Гаспарова, отвлекшегося было своей мыслью... Случилось это так:
Выйдя из "кельи" в зал и остановившись в стороне у шкафа чтобы не мешать танцующим, Ёла поискала глазами, куда бы присесть, но не нашла. И вот, вопреки ее воле, даже, пожалуй, застав ее врасплох, уверенной и твердою рукой Пат вдруг привлек ее к себе и, как она ни противилась она под конец даже молча ткнула его кулачком в плечо, - усадил ее себе на колени. При этом он так же все продолжал улыбаться, глядя мимо нее на Иру и еще больше на Свету, и с прежним искренним любопытством следил, как у той подрагивают от танца груди. Ёла смирилась. Собственно, это и было то, что требовалось ей: чуя твердую ладонь Пата, она могла, конечно, позволить себе строить глазки на стороне кому угодно и даже думать излишне тепло о Лёнчике, не беспокоясь вовсе за свой душевный уют. Ее не слишком волновало и то, что иногда ради этого приходилось сносить патовы выходки, как, например, и теперь: последнюю неделю он не казал к ней глаз, где-то околачиваясь. В этом, к слову же, заключалась и та ее обида, за которую Ёла думала отплатить ему, кокетничая с Гаспаровым; теперь ей это не удалось. Улыбчивый, но непреклонный Пат, как видно, знал толк в основании женских симпатий.
Однако же Гаспаров, слишком явно отставленный и оказавшийся теперь в стороне ни при чем, был вопреки логике обижен и надулся про себя. Ему стало тотчас скучно и особенно гадко от сознания собственной, излишней во всем происходящем роли, уже успевшей к тому же, назло ему, его увлечь; он иронически осклабился и прищурил глаза, одновременно сузив перед собою взгляд в расчете не глядеть в сторону кресла, и в уме его
Наоборот Кис как раз ощутил прилив сил. Не находя в танцах толку, но не упуская из виду и освободившийся диван, он подхватил под локоть Гаспарова и увлек его за собой, продолжая болтать с легкостью, обыкновенно означавшей в нем крайнюю степень возбуждения: он давно уже считал минуты, не осмеливаясь часто глядеть на циферблат, и заранее даже дрожал в глубине рук и колен, ожидая Машу.
– Не подумай, чтобы я был толстовец, - говорил он, усаживая Гаспарова подле себя и сам садясь к нему вполоборота, с уже приготовленной сигаретой в руках, - отнюдь; и потом, конечно, я понимаю, из того, что Светка тут плела, половина вранье, остальное глупость. Но... и однако: это что же, действительно твой взгляд, будто Толстой - гм!
– не художник?
Гаспаров, нехотя изображавший участие в то время, пока Кис говорил, при последних словах его усмехнулся и поглядел внимательней. Кис и вообще-то из всех присутствующих вызывал в нем менее всего беспокойства, а его навязчивость в вопросе с Толстым показалась Гаспарову забавной.
– Положим что да, - сказал он уже без следа в голосе от своего прежнего смущения.
– Что из этого?
Кис удовлетворенно кивнул.
– Это, разумеется, оспорить нельзя, - живо заявил он, садясь удобнее и загнув высоко ногу, от чего еще больше поворотился в сторону Гаспарова.
– Но позволь узнать: почему?
– Это уж другой вопрос, - сказал Гаспаров, который не решил еще про себя, уклониться ли ему или нет от разговора. Досада и проистекающая из нее лень - следствие любого, даже минутного разочарования - не вполне еще в нем улеглась, а потому он прежде нахмурился и даже словно бы остался недоволен собою в том, что все-таки заговорил под конец.
– Я, впрочем, не имел того в виду, чтобы Толстой был плохой писатель, объяснил он.
– Я, видишь ли, думаю, что он был попросту больше, чем писатель, а это-то и худо.
– А! так давай спорить, - тотчас оживился Кис.
– Тут уже, по крайней мере, есть предмет и взгляд... И хорошо: пусть он больше чем писатель; чт( в этом дурного?
– Дурно не это само по себе; плохи следствия, - продолжал Гаспаров, смиряясь постепенно с необходимостью говорить и уже следуя мимикой ходу слов. Он принял небрежную позу и изобразил на лице равнодушие ко всему прочему.
– Собственно, это вопрос религии.
– Вот как? а, ну разумеется... Да, гм: ты, надеюсь, не атеист? спросил тотчас Кис, которому показалось, что он понял суть взглядов Гаспарова - он знал проблему религиозности в толстовстве, а при этом сам простодушно считал себя человеком верующим: вера, на его вкус, была столь же неотъемлемой чертой comme il faut, как и галстух или светский треп. Со всем тем, в глубине себя, он себе не лгал. Жизнь он воспринимал остро и сильно, слишком остро и слишком сильно для того, чтобы мочь представить себе мир, основанный на незатейливых идеях безбожья из учебника обществоведения, которые, однако, он отрицал вслух, главным образом, из одного только пиитического чистоплюйства.
– Дело не в этом, - говорил Гаспаров между тем.
– Дело тут в самой России, в русских. А Толстой, к сожалению, русский, к тому же еще реалист... Вот видишь ли, - продолжал он, рассматривая, как Кис зажигает сигарету, - мне вообще трудно понять, отчего это такая фантастическая страна, как наша, пусть и в золотой век, могла родить реалистов: c'est ridicule*; сильно подозреваю, что тут с классификацией не все ладно. Ну откуда бы им было взяться? ведь мы же - я имею в виду русских - никакой действительности н( дух не переносим, а уж подавно своей, постылой. Нужен абсолют: общее и высшее, и чем скорей, тем лучше, лучше без подробностей... Так вот: а Толстой, эти его том( пыльные и пухлые - это же одна сплошная подробность: как кто сел, как посмотрел, как сказал, как подумал, всюду - к(к, не чт(! И ни одной ошибки. Вот я, например, этого просто не вижу. И сколько раз смотрел - не вижу, нет. И не помню. Впрочем, я по себе сужу...
– Гаспаров саркастически хмыкнул.