Песочные часы(Повесть)
Шрифт:
Дебаты продолжались своим чередом. В заключение директор института сказал:
— Есть основание надеяться, что через годик вот здесь же мы, врачи, а в еще большей мере — больные, сможем сказать спасибо за то, что в антитуберкулезном арсенале появилась еще одна винтовка. Мы располагаем данными, необходимыми для более широкого внедрения в клиническую практику Ф-37.
Тут Эгле вполголоса сказал:
— Я выйду, отдохну немного, — и незаметно покинул президиум.
— Слово предоставляется научному сотруднику Берсону.
Берсон поднялся на трибуну, достал из папки фотографию, на которой был изображен простой,
— На этом фотоснимке мы видим обелиск. Он находится в Гамбурге. Во дворе госпиталя святого Георгия. Этот обелиск — памятник тремстам шестидесяти врачам, которые в свое время погибли от рентгеновских лучей, спасая жизнь другим. Иногда следует вспоминать об этих людях. И о самой причине их смерти не забывать и соблюдать должные предосторожности. Я зачитаю вам сообщение о хроническом малокровии, развившемся в результате двадцатипятилетнего воздействия рентгеновских лучей. Возможно, малокровие обострилось от применения радиоактивного препарата. Автор сообщения рассказывает о себе, о начальных симптомах заболевания, на которые он сам обратил внимание, лишь когда болезнь уже развилась. Мы знаем и надеемся… Впрочем, я начинаю.
И Берсон приступил к чтению доклада, ни разу не отрывая глаз от рукописи. Он исполнял долг перед своим коллегой, но предпочел бы не делать этого.
Сидевшие впереди Гарши врачи рассуждали вполголоса: «Кто бы это мог быть?» — «Да это про Эгле. Сам-то он ушел».
У Гарши сжалось сердце. Больше она не видела ни сцены, ни людей, сидевших в зале. Она вышла в коридор.
Опираясь на палку, Эгле медленно шагал по коридору. В зал он решил не возвращаться. Труд, намеченный на сегодня, исполнен. Мускулы болят, лоб стиснут словно обручем. Домой, отдыхать — и больше никаких. На балкон, и любоваться порыжевшими лугами за Дзелве. Эгле подошел к окну и оперся на подоконник.
Перед санаторием остановился автобус, вокруг него столпились больные в халатах. На ступенях появились отъезжающие.
Отъезд из санатория. Вот так, спустя несколько месяцев, полгода, иногда и побольше, но настает день возвращения в жизнь. Словно после долгого и многотрудного путешествия.
Женщины расцеловались на прощанье — среди них принято целоваться на людях. Слышались возгласы: «Пиши!» — «В Риге будешь — заходи». И рукопожатия.
Великое содружество туберкулезников.
Нет, уже не великое. Это содружество постепенно тает. Трон палочки Коха зашатался. Теперь от туберкулеза умирают гораздо реже, но все же умирают. Еще надо потрудиться. Эгле помахал рукой, отвечая на приветствие Лазды, заметившей его у окна.
Затем девушка повернулась и на дорожке увидала долговязого парня. Увидала и, позабыв обо всем на свете, побежала к нему.
Вединг стоял возле автобуса. Он тоже увидал Эгле.
— Этот лекарь считает, что я здоров, но я и сам не знаю, верить ли ему, — покачал головой Вединг.
Стоявший рядом с ним человек достал из портфеля фотографию, на которой они были сняты вместе, в халатах, на ступенях санатория.
— Полюбуйся на свои мощи: таким ты сюда приехал!
— Возможно, все возможно. — Вединг еще раз бросил недовольный взгляд на Эгле.
Лазда с парнем, несшим ее чемодан, влезали в автобус последними. Там же, на лужайке, сидела в шезлонге больная с подушкой
— До свидания! — крикнула ей Лазда.
— Где? — чуть насмешливо спросила женщина в шезлонге.
— Там! — махнула рукой девушка куда-то вдаль, за вековые липы и сосны санаторского парка.
Там жизнь.
Эгле тоже помахал отъезжающему автобусу вслед. Эти автобусы за многие годы, уезжая, прихватывали с собой какую-то часть и его жизни. У кого-то кровь в мокроте, кому-то не хватает воздуха, кто-то мучительно борется с кашлем, раздирающим грудь, — и всегда тревога, беспокойство, волнение. Этот лающий кашель! Недаром раньше говорили: «Кладбищенский пес лает в груди».
А что оставляли эти автобусы взамен? Радость победы, когда его ум и руки бывали сильней болезни. Не всегда.
Обещание, данное Лазде, выполнено. Эгле еще раз помахал и отвернулся от окна. Он услышал позади шаги. За спиной стояла Гарша, брови ее все еще были нахмурены.
— Берсон читает?
Гарша кивнула.
Эгле избегал ее взгляда, не желая, чтобы она видела его минутную слабость, а возможно — кто знает! — и зависть, которую Эгле испытывал при виде скрывшегося в аллее зеленого автобуса.
Эгле вручил Гарше ключи.
— Отдадите Берсону. От директорского стола.
— Вы сами… — Гарша неуверенно взяла ключи.
— Берите, я не хочу, чтобы меня беспокоили, — нетерпеливо перебил Эгле. — Я устал. Позвоните, пожалуйста, Герте, пусть отвезет меня домой… Я посижу в рентгеновском, — добавил он, так как поблизости не было стула.
Гарша открыла дверь рентгеновского кабинета.
Окна тут как всегда были до половины прикрыты черными шторами, и в помещении царил полумрак. В этом полумраке поблескивали никелированные штанги экрана.
Эгле жаждал воздуха и света. Он пододвинул табурет к раскрытому окну, положил руки на подоконник и подпер ими лоб. Лоб ощутил солнечное тепло. И тогда Эгле еще раз приподнял голову и большими ясными глазами посмотрел на сосны на лужайке.
Внезапно ему померещилось, будто поднялась буря — сосны закачались и рухнули.
Из санатория Эгле домой не уехал.
Эгле скончался в сентябре, в рентгеновском кабинете. Из санатория к дому его несли по той же самой дорожке, по которой он ходил двадцать пять лет дважды в день, мимо длинного санаторского корпуса, подобно белому пароходу, спокойно стоявшему в обрамленной липами и соснами зеленой гавани парка.
Гроб с телом несли врачи, служащие санатория, рабочие мелиоративной станции и просто жители поселка. Оказалось, тут нет человека, с которым бы Эгле не встречался, нет ни одной семьи, в которой он кого-нибудь не лечил, в особенности в годы войны и первые послевоенные, когда он частенько бывал единственным врачом на всю округу. Процессия прошла через весь поселок, мимо каштанов у школы.
Были для него в Аргале и радостные дни. Эгле всегда говорил: жизнь — это не только слезы или только — смех. Жизнь — это и смех и слезы.