Песочные часы
Шрифт:
— Не то что нельзя. Просто следят, чтобы я не тратила время на пустяки. Ко мне три раза в неделю учительница ходит по музыке, готовит в музыкальную школу. Уроки задает. Потом еще школьные уроки. И еще бабушка занимается со мной английским.
Лена вздрогнула и прислушалась.
— А у тебя много игрушек? — спросила она.
— Три полки и ящик!
— Ух ты! Счастливая! А какие?
— Ну, всех не перечислишь. Тигр, два мишки, куклы — Маша и Элиза, две лошадки, к ним повозочка, заяц, собака… Еще домик складной, обезьянка…
— Ой! Ты же можешь
— Нет, тигр не бросится, он старый, одноглазый, из него опилки сыплются.
— Ну, мишка! А они сядут на лошадки и…
Лена вздрогнула и прислушалась.
Я сказала:
— Да, в зоопарк — это хорошая игра. Можно попробовать.
— А ты во что играешь?
— Мы с Наташкой в школу играем.
— Наташка — это кто?
— Это моя подруга. Мы с ней как будто учительницы — по очереди. Куклы у нас — отличницы, а мишка, белый…
Лена вздрогнула и прислушалась.
— Что это ты все вздрагиваешь? — спросила я.
— Сейчас должна прийти, — с тоской ответила Лена и посмотрела на круглые часы, висящие под картиной.
— Кто?
— Училка. Она ровно в четыре приходит.
Лена как-то сразу погрустнела.
— Ты посмотри тогда мою «Родную речь», и я пойду.
— Сейчас.
Лена отдернула занавеску и вошла в другую половину комнаты. Там, прислоненная к стулу, стояла большая коричневая виолончель, тускло поблескивая крутыми бедрами. Она была похожа на богатую даму, вынужденную жить у бедных родственников. Лена обошла ее с таким видом, как будто это живой крокодил. Порылась в портфеле и воскликнула:
— Ой, вот же он! Они у меня прямо рядом лежали! Как это я положила и не заметила!
Лена вышла и плотно задернула за собой занавеску, словно опасалась, что виолончель может выскочить вслед за ней.
— Смотри-ка, уже четыре, а ее нет, — со слабой надеждой сказала Лена. — А знаешь, какой у меня был однажды счастливый день! Она заболела и не пришла, и мамы дома не было. Я чуть ли не до вечера одна играла.
— У тебя же нет игрушек.
— Никому не скажешь? Иди сюда.
Она встала на четвереньки и полезла под стол, приглашая меня за собой. Там она сунула руку под батарею и достала маленького уродца, слепленного из черного хлеба. Вместо ручек и ножек у него были спички.
— Вот. Это мой Кузя. Не трогай, а то у него головка отваливается. Вот это его кроватка, в коробочке. А вот в этой коробочке — мой детский сад. Это мне монпасье бабушка подарила, и каждый леденчик у меня — человечек. Вот этот, зелененький — воспитательница. А этот, желтенький — самая маленькая девочка, я ее больше всех люблю. Она болеет, видишь, у нее кусочек отколупнулся. Я ее отдельно в спичечную коробочку положила, это у меня как будто больница.
Лена аккуратно засунула свои коробочки с человечками обратно под батарею. Мы вылезла из-под стола, и она первым делом взглянула на часы.
— Хоть бы не пришла!
— Ты ее боишься, что ли?
— Я
— Зачем же ты учишься?
— Да у меня же абсолютный слух! Мама говорит, что это верный кусок хлеба. А я вообще могу без хлеба! Я готова каждый день молочную лапшу есть. С пенками…
Мне что-то жалко ее стало, и я предложила:
— Хочешь, я тебе маленькую куколку подарю? Пупсика целлулоидного?
— Правда? — Лена просияла. — Очень хочу! Я его знаешь как буду любить! Я с ним в кровати буду играть перед сном. И в школу буду с собой брать, я его в парте устрою… Нет, правда подаришь?!
В дверь позвонили.
Мы обе вздрогнули.
— Ну, всё, — сказала Лена. Поникла, ссутулилась и, волоча ноги, пошла открывать.
Училка оказалась молодой и довольно симпатичной.
— Извини, задержалась, — сказала она, снимая пальто. — Ты отработала то, что я задала тебе в прошлый раз?
Лена что-то буркнула.
— Ну, пойдем, — сказала учительница, вздохнула и как-то поёжилась. Мне даже показалось, что у нее в глазах промелькнула такая же безысходная тоска, как у Лены.
Я взяла «Родную речь», попрощалась и ушла.
Вечером ко мне пришла Наташка, притащила своих зверей — крокодила, жирафа и петуха. Мы с моими и ее зверями забрались на диван и стали играть в корабль. Звери у нас были матросами. Мы раскачивались и пели моряцкую песню: «Эх, за волнами, бури полными, моряка родимый дом!» Когда мы дошли до слов: «Ну а главное — чтобы славная подарила бы письмо! Даже палуба заплясала бы, заходила бы колесом!» — в комнату вошла мама и сказала:
— Прекратите этот кошачий концерт! Вы что, сами не чувствуете, как перевираете мотив? У вас же слуха нет!
Наташка возразила, что это у меня слуха нет, а у нее есть, просто я ее заглушаю. А я обрадовалась. Я подумала: «Эх, как же мне повезло!»
Старшая подруга
Наташа была на месяц старше меня и, пользуясь этим, всегда верховодила. Если мы играли в куклы, она забирала себе новую, а мне давала старую, со свалявшимися волосами и грязным облупленным носом.
— Потому что я старше! — говорила она.
И я подчинялась: ведь она действительно была старше. И, кроме того, у нее была сестра Катя, которой было уже четырнадцать лет.
Катя читала книги без картинок! Вот какая она была взрослая.
Мы жили на одной лестничной площадке и каждый день ходили друг к другу в гости. Книги мы с Наташей читали одни и те же. Сначала прочтет Наташа, потом даст мне, и я читаю.
У Наташи книги были гораздо интереснее. Все картинки раскрашены цветными карандашами, уголки страниц загнуты, строчки подчеркнуты иногда красным карандашом, иногда простым. А то и просто ногтем.
Это были еще Катины книги. Они перешли Наташе по наследству. И эти книги были не такие уж детские, хоть и с картинками: «Мальчик из Уржума», например, про детство Кирова. Или «Хуторская команда» про детство Буденного.