Песочные часы
Шрифт:
Ствол раздваивается, и между двумя толстыми ответвлениями мы устраиваем что-то вроде шалаша или пещеры. Заползаем туда, играем в заблудившихся путешественников, в разведчиков, в моряков, потерпевших кораблекрушение.
Десятилетняя Маринка играет самозабвенно.
— А давай как будто… — вдохновенно начинает она, и я чуть-чуть завидую этому ее вдохновению, в моей игре уже нет той самозабвенности, я уже невольно смотрю на себя со стороны. Играю — и стыжусь, что вот, мне уже четырнадцать, а я играю как маленькая. Но вдруг наступает минута, когда я перестаю смотреть на себя со стороны и полностью утопаю в игре. Это прекрасные
Маринке я рассказываю о Сереже. Сочиняю о нем истории, которых не было. В этих историях он совершает разные смелые поступки, попадает в опасные ситуации. Маринка отвечает полным доверием, это меня вдохновляет. После таких рассказов я еще больше влюбляюсь в Сережу. Самовоспламеняюсь от собственной фантазии.
Обратно мы возвращаемся мимо омута, и я говорю Маринке:
— Посмотри, он там?
Сама не смотрю, мне кажется, что я выдам себя взглядом, и вообще, мне очень важно показать ему свое безразличие.
Если он там, я требую, чтобы сестра подробно описала его позу, и с кем он сидит, и какое у него выражение лица.
Но чаще на омуте уже никого нет, все ушли обедать. Тогда мы припускаемся домой со всех ног, потому что опоздание к обеду строго карается.
Кроме того, в мои обязанности входит брать в столовой курсовочные завтраки, обеды и ужины, и если я не прихожу вовремя домой за судками, то нахожу маму в крайне раздраженном состоянии. Сама она в дом отдыха ходить не любит. Во-первых, ей кажется унизительным таскать судки, а во-вторых, она не хочет встречаться с главным режиссером, на которого у нее, по ее словам, есть все основания обижаться.
Мне нравилось ходить в столовую. Лишний раз пробежаться до дома отдыха — еще одна возможность увидеть Сережу, может быть, столкнуться с ним на тропинке, перекинуться фразой. И не только из-за Сережи. Вообще нравилось это маленькое путешествие. Я шла не той дорогой, по которой обычно ходили все курсовочники, а своей тропинкой — по узенькой, плотно утоптанной меже. Я выходила на эту межу задами деревни, через огородики, и стойкий деревенский запах навоза, кислого молока, куриного помета сменялся теплым запахом прогретой солнцем пшеницы. Колосья уже налились, тяжело клонились. Я срывала колосок, терла его между ладонями и извлекала еще не затвердевшие зеленоватые зерна. Они оставляли во рту вкус чего-то пресноватого, нежного.
Тропинка спускалась в овраг, и тут пахло уже не солнцем, а прохладной землей, сырой травой, сумеречностью. В тропинке тут были прорезаны ступеньки. Их сделал мой брат для своей Люси в то лето, когда она ждала ребенка. Теперь Сашке уже полтора года, и ступеньки сильно размыло временем.
Дальше тропинка шла лесом, тут был свой запах — смолы, грибов, прелых листьев.
Я так часто ходила по этой тропинке, что, кажется, наизусть знала все запахи от деревни до дома отдыха.
В доме отдыха преобладал свой, особый запах, даже не запах, а богатый, пышный цветочный аромат. Цветы росли на длинных узких газонах, вдоль которых были расставлены садовые скамейки, и на огромной клумбе, окаймленной кирпичами, врытыми углами в землю. Цветы на клумбе были расположены в виде пятиконечной звезды.
За павильоном-столовой, возле раздаточного окошка, пахло щами и водой из-под грязной посуды. Авдотья Ильинична брала судки, наполняла их щами, биточками с
Там, возле кухни, я часто встречала Зинку Головину. Рядом находилась прачечная, и Зинка там стирала. Она проходила мимо меня с большим тазом, доверху наполненным отжатыми, скрученными простынями. Ей выдали белый халат, волосы она повязывала марлевой косынкой, и когда она шла со своим тазом к фруктовому саду, где между яблонями были натянуты веревки для сушки белья, она сама чем-то напоминала мне яблоню. Удивительно тонкое у нее было лицо.
Несколько раз я видела Зинку с Ваней Дубцовым. Они стояли у садовой ограды, оба с опущенными головами, словно рассматривают что-то на земле. Я проходила мимо со своими судками, здоровалась. Они поднимали головы, отвечали и снова смотрели в землю. Может, ждали, пока я пройду?
После обеда к маме приходили подруги — делать «маски». Начинались оживленные приготовления. В глубокую миску выливались яичные желтки. Добавлялись сметана, мед, сок смородины, все это взбалтывалось, пробовалось на вкус, обсуждалось, не слишком ли густо или, наоборот, не жидковато ли. Можно было подумать, что они собираются печь пирог. Потом мама и ее подруги повязывали головы косынками так, чтобы не выбивались волосы, и по очереди обмазывали лица и шеи желтой массой. Те, кто еще не обмазался, продолжали разговаривать и улыбаться, а те, кто обмазался, молча сидели, запрокинув лица, как желтые мумии. И если мне как раз в этот момент нужно было о чем-нибудь маму спросить, то я получала в ответ лишь глухое мычание с оттенком возмущения. Ведь тут все дело было именно в том, чтобы лицо находилось в неподвижности.
Так они сидели до тех пор, пока маска не высыхала и не превращалась в твердую корку. Тогда они одна за другой поднимались и смывали маску ваткой над тазиком с водой, снимали косынки, причесывались и выходили посидеть на крылечке. К ним снова возвращалось оживление и, перебивая друг друга, они говорили о том, как полезны такие маски, как они молодят и поднимают тонус. И насколько женщины, следящие за собой, больше достойны уважения, чем те, кто не следит за собой. И что после таких масок никому из них не дашь больше тридцати пяти.
Я не понимаю, почему это так важно — стараться выглядеть на тридцать пять, когда тебе за пятьдесят, как маме. По-моему, нет никакой разницы. Тридцать пять! Я даже представить себе не могу, какой я буду в свои тридцать пять, если, конечно, доживу до такого возраста.
Еще они любили, сидя на крылечке, обсуждать идущих мимо знакомых.
— Ляля! Какое прелестное платье! Ну-ка, а сзади? Ве-ли-ко-лепно сидит! У кого вы шили? Ну, то есть вы в нем просто девочка!
Ляля уходила, все провожали ее глазами. Некоторое время молчали, словно собираясь с силами перед большим разговором.
— Действительно, очень милое платье, — начинала одна, нажимая на слово «действительно», словно подчеркивая свою абсолютную объективность. — Но не в ее возрасте! Что она, не понимает, что ли?
— Вполне естественно, — замечала другая. — Молодой муж, вот она и…
— Он намного моложе?
— Н-ну… Года на четыре, я думаю.
— На четыре?! Это она говорит, что на четыре, значит, минимум на шесть!
— На восемь! Я точно знаю. Только это строго между нами.
— Коне-е-ечно!