Песочный человек

Орешниковая Соня

– Машенька… Маруся, – забормотал подавленный Озоновский.

– Хорошо. Я полечу в Париж. Объясни, зачем, – снова спокойно спросила я, поборов волну злости и отчаянья.

– В Парижской католической школе произошло три несчастных случая…

– А… Насколько мне понятно, все это как-то связано с кознями дьявольскими, так?

Озоновский вдруг как-то улыбнулся… Так, как он еще никогда не улыбался и положил, наконец, свои очки на стол.

– Я тебя очень люблю, очень…

– Мне все равно, – сказала я, но сердце мое екнуло. Жестоко было так говорить. – Я, конечно, полечу в этот проклятый Париж, в эту

католическую школу, напишу диссертацию, но, знаешь ли, я от тебя ухожу.

– Я знаю. Прости.

– Извини, не могу.

– Я знаю.

– Ты слишком много знаешь.

– Да, это так.

– Ну, я пойду. Когда вылетать?.. – Я встала и вдруг крикнула, – Боже, я ненавижу самолеты! Я боюсь летать! Озоновский, отстань от меня! Я не хочу писать никакую диссертацию! Дай мне просто уйти от тебя!

– Ты вылетаешь завтра вечером. Билет, виза, загранпаспорт – все оформлено и находится у меня. В кабинете. В верхнем ящике стола. Там же лежат деньги. Их больше, чем достаточно, так что тебе будет спокойно даже в стране, находящейся в коллапсе. К сожалению, в нашем мире деньги решают больше, чем они того стоят. В католической школе знают о твоем прибытии и ждут. Там же тебе отведут комнату. В крыле, где живут некоторые преподаватели. Не стану вдаваться в подробности. Ты сама во всем разберешься, Мария… Ну, вот и все.

– О… Все так серьезно…

– Да, Мария. Да.

– Я могу передумать?

– Можешь, конечно. Я не могу тебя заставить. Но… Директор католической школы – мой сын. Он твой ровесник. Немного старше, впрочем… Ему тридцать три. Но эта разница – даже не разница, не правда ли?..

Озоновский взял очки, снова выхватил откуда-то салфетку, и начал протирать стекла. Он что, намекает на нашу разницу в возрасте? С чего бы вдруг? Или никакого намека нет, просто констатация? Конечно, перед разницей в двадцать три года какие-то шесть лет кажутся сущей ерундой.

– Я думала, у тебя нет детей, – растерянно сказала я и снова села. – Мы пять лет вместе и ты ни разу не сказал о своем единственном сыне? Или он у тебя не единственный? Может быть, есть еще единственная дочь?..

– У меня один сын. Это сын от моей первой девушки. От моей самой первой девушки… Нам было всего восемнадцать, когда он родился…

– Однако, – хмыкнула я. – Вот почему ты так бледнел от фразы, что я могла бы быть твоей дочерью… Может, и гипертонический криз ты заработал не случайно. Я попала тогда в самую точку…

– Ее звали Лолита, – вздохнул Озоновский.

– О…

– Лали.

– А…

– Я тогда впервые оказался в Париже.

– Ах, в Париже…

– Лали была дочкой потомственной ведьмы…

– Что?

– Ее прабабка, бабка, мать – все владели тайнами магии. И Лали тоже. Наверное, она меня околдовала.

– Ну… и… Это что, все? Краткая справка, однако. Кстати, если Лали – ведьма, то в каком понимании? Это сейчас ведьмы считаются союзницами дьявола. Раньше они считались творящими добро, а темными считались феи. Твоя Лали – кто? Просто колдунья? Без определенного рода занятий?

– Я в этом не успел разобраться. Вернее, не захотел… А вот наш с Лали сын… Бойся его, Мария. Прошу тебя, бойся его. Он – страшный человек.

– Это ты – страшный человек, Озоновский. Ты слышишь, что ты говоришь? – воскликнула я. – Я пропускаю твое заверение о том, что у

тебя плохой сын, хотя, конечно, сам отец, боюсь, был все эти годы отнюдь не на высоте. Но если предположить, что твой сын – мерзавец, зачем ты меня к нему отправляешь?

– Он не мерзавец, Маша. Он честный, справедливый… – Озоновский вздохнул, поерзал, снова вздохнул… – После смерти Лали ему остался в наследство дом, но он его продал и на вырученные деньги основал школу. А ему тогда было всего двадцать лет. Я, конечно, тоже ему помог. Он живет в самой школе и…

– Стоп! – прервала я Озоновского. – Если ты так хорошо знаешь всю эту историю, значит, общаешься с сыном? Бываешь в его школе. Но зачем ты скрываешь ото всех своего сына, скажи, я не понимаю!

– Мы не были с Лали женаты.

– И это причина? – презрительно спросила я.

– Есть и другая причина, но мы сейчас не о том говорим. Мой сын – действительно страшный человек. Потому что он может подчинять своей воле и его справедливость, как тебе сказать… Справедливость бывает разная и не всегда она бывает одинаково хороша для людей, так как…

– Хватит!

Я вскочила со стула и стала озираться в поисках стеклянных вещей. Чтобы расколошматить их к чертовой бабушке! Озоновский снял очки, снова положил их на стол… Я схватила эти очки, кинула их со всей силы на пол и наступила на них каблуком. Еще раз. И еще. И еще…

Потом я выдохнула три раза, поправила растрепавшиеся волосы, подошла к двери, взялась за ручку и спокойным, ровным голосом сказала:

– Я полечу в Париж обязательно. Мне жаль вашего сына. Надеюсь, он совсем не похож на вас. И надеюсь, мы найдем с ним общий язык, в отличие … Ладно… До свидания… Прощайте, Сергей Петрович. Всего доброго.

Я вышла из кабинета, с силой хлопнув дверью. Звук оглушил меня.

Ноги мои стали непослушными, мягкими, какими-то ватными и я боялась упасть в обморок. Хотя я никогда не падала в обмороки.

Я села в машину и осторожно повела ее на Чистые Пруды. Сейчас я соберу все свои вещи из квартиры Озоновского, не оставлю ни одной мелочи, типа помады, заколки, шпильки или сережки, и увезу все эти вещи к себе домой. В деревню. Да, да, в подмосковный деревенский дом, оставленный мне отцом в наследство.

… Когда в кабинете Озоновского, в его квартире на Чистых Прудах, я достала из верхнего ящика стола билет в Париж на завтрашний вечер, бумажку с адресом школы, я вдруг разрыдалась. Я рыдала так горько как, наверное, Золушка рыдала перед кучей золы, смешанной с чечевицей, в тот вечер, когда шел бал во дворце…

Мне казалось, что вся моя жизнь разбилась. Вдребезги. И из-за чего? Из – за кого? Из –за Песочного человека? А еще я подумала, что Озоновский, возможно, догадывался о моих фантазиях и все равно занимался со мной любовью. Эта мысль была еще более отвратительна. Ладно, саму себя я всегда успокаивала тем, что это бред и ерунда. А Озоновсикй? Он – то к этому вон, оказывается, как серьезно относился! Ужас! Я внушала себе, что люблю Озоновского, а Песочный человек – это нервное расстройство, разлад от того, что меня не любят в Академии… И вот сейчас… Я считала Озоновского предателем, предателем вдвойне, и у меня болело сердце. Оно так болело, что готово было разорваться в моей глупой груди. Я испугалась, что умру, и позвонила Ритке. Сквозь рыдания я крикнула: