Песочный дом

Назаров Андрей

Лерка с силой опустил бинокль на вскрикнувшие клавиши и молча вышел из кабинета. Пройдя коридором, он заперся в дальней комнате окнами на шоссе и переждал негодование матери, походя задевшей то, чего сам он не смел касаться. Шоссе, лежавшее под ним, было рассечено стройными рядами лип с занимающейся зеленью. Оно начиналось от Белорусского моста, где когда-то стояла Триумфальная арка, и планировалось под Елисейские поля. "Это Париж!
– говорила гостям мать, и Лерка усмехнулся, вспомнив торжественное выражение ее лица. Елисейские поля! А кто знает об этом? Не воспеты, увы, не воспеты. Ждут еще своего Бальзака. Но война..."

# # #

Леркина мать стояла возле рояля,

комкая перчатку, а потом привычно обтерла ею призрак пыли на пюпитре. Губы ее слабой полуулыбкой выражали сожаление собственной неделикатностью. "Какая гордая, ранимая натура, - думала она о сыне.
– Как трудно ему будет жить. Он не может примириться с неудачей. И во двор не выходит из-за этого, и музыку забросил. И винит, конечно, во всем меня".

Когда Лерка отказался играть, она уступила ему, как привыкла уступать мужу - немногословному и суровому человеку, все более замыкавшемуся в себе по мере продвижения по службе. Она уступала и ждала, считая это женским уделом и по привычке к тому, что все в жизни кончается хорошо. Так ждала она мужа, штабного генерала, изредка выезжавшего на ключевые участки фронта, так ждала она и Лерку, возвращавшегося в синяках и кровоподтеках из дворовых схваток. Этот грубый мир был полем мужской деятельности, закрытой для нее отцом, мужем и сыном, полем брани, веками скрытым от женщин.

Теперь сын ее замкнулся, ушел в себя, и она старалась не вмешиваться в то, что происходило в нем, и даже пестовала его уединение, видя в нем тот горн, в котором закаляется и мужает натура. Мечтательность сына - свойство высокой и чистой души - находила воплощение в тех удивительных мелодиях, которые вырывались временами из Леркяного кабинета. В эти минуты, робко приоткрыв дверь, она внимала беглым пальцам сына, его открытому и ясному в линиях лбу, ладной фигуре, выражавшей сдержанный порыв, и высоким коленям, казавшимся ей крайне важным признаком избранности. С горделивой завистью думала она о той великой любви, на которую способен ее сын, но тут мелодия рушилась, обращалась в хаос, звучавший каким-то мрачным предостережением, и она закрывала дверь.

Она всячески потворствовала влечению сына к путешествиям и настояла на том, чтобы отец подарил ему морской бинокль. А он сбежал с этим биноклем на фронт и едва не погиб. Но она верила в сына, ждала и была счастлива в своем ожидании, натыкаясь на парусники, которые он рисовал в тетрадях, на салфетках, клочках бумаги и даже ее помадой на зеркалах, ибо только высокая фантазия могла облекаться в их чистые формы.

Внешняя жизнь ее проходила в счастливых хлопотах хозяйки богатого дома. Огражденная от мира надежными стенами, она мало замечала его. Жестокость и простота окружавшей жизни если и возникали оскалом уволенной домработницы, то тут же и пропадали с закрытой за нею дверью. В розовой тишине дома она ревниво хранила ценности, воспринятые с детства и становившиеся все драгоценней с годами, как все, что сохраняет красоту.

Так на всю жизнь осталась в ней Рождественская ночь, тишина фитиля в лампаде и образы людей, чья трагическая любовь осветила ее юность. Она сидела в постели, натянув на колени батистовую сорочку, и в восторженном страхе обнимала за шею сестру - уже взрослую, гимназистку выпускного класса, которая, склонившись к ней, нашептывала историю небывалой любви юной актрисы Художественного театра к потомку обнищавшей аристократической фамилии. Не умея устроиться в изменившемся мире, где все решали деньги, молодой аристократ, собрав последние средства, сыграл ва-банк. Выиграв, он мог оградить свою возлюбленную от посягательств закулисных богачей, а проиграв - терял все. Но карты, эти мстительные слуги страстей, были беспощадны к нему. Проиграв

все, что поставил, он не сумел выйти из игры и остался должен на слово много больше, чем мог вернуть. Актриса нашла его дома, впавшем в тихое безумие, и, со всей силой юной нерассуждающей страсти, поклялась спасти его. Она бросилась к меценату театра, тайно в нее влюбленному, и предложила себя, чтобы спасти честь молодого аристократа. Но меценат любил ее и не хотел покупать тело любимой женщины, чья душа была отдана другому. Он почувствовал себя униженным ее просьбой и отказал в деньгах. В день, когда истекал срок возвращения долга, молодой аристократ покончил с собой. Час спустя, припав к его груди, из его же пистолета застрелилась его возлюбленная, а вечером того же черного дня, узнав о их гибели, застрелился и меценат.

Всю жизнь Леркина мать, кажется, только и искала в людях подобия тех образов, поднятых любовью над пошлой реальностью. Мелькнувшие в далекую Рождественскую ночь, они исчезли из жизни и только теперь, на пороге старости, нашли воплощение в ее сыне. Она подошла к окну, у которого стоял с биноклем Лерка, и с брезгливым удивлением оглядела двор, не заметив ничего достойного его интереса. Какие-то люди копошились в грядках, и грязные мальчишки окружили жующего дурачка.

# # #

На восьмом червяке Болонка сломался. Он перестал жевать, побледнел и ушел покачиваясь.

– Болонка!
– заорал Сопелка-игрок.

– В Сибирь доедать поехал, - пояснил Сахан.
– Гоните по трояку. Сопелки. Малы еще со мной спорить. В человеческой, как ее, черт... натуре не водокете.

– Атас!
– истошно закричал бдительный Сопелка.
– Ибрагим идет! Туши костер!

Сопелки дружно запрыгали по костру и прыснули в разные стороны, рассыпавшись горстью рябины. Авдейка спрыгнул с насыпи, и тут сильные руки подхватили его и подбросили вверх.

– Привет трудовому фронту!
– зычно произнес огромный человек в кожанке, держа Авдейку на руке.

– Привет!
– в тон ему ответил Авдейка, очень обрадованный.

Человек с Авдейкой на руке размашисто шагал через двор.

– Провожаешь меня?
– спросил он.

– Провожаю, - согласился Авдейка.

Внизу, за высоким кожаным плечом, колыхались в красном восхищении головы Сопелок.

– Много вскопал?
– спросил кожаный.

– Много, - ответил Авдейка, но, заглянув в огромное бронзовое лицо с твердыми чертами и веселым взглядом, раздумал врать.
– Не совсем много, поправился он.
– Немного совсем. Я большой лопатой плохо копаю. А маленькой медленно.

– Не горюй!
– бодро ответил человек и улыбнулся. В глубине бронзового лица горел желтый зуб.

– Покажи зуб, дядя, - потребовал Авдейка.

Человек удивился, но показал.

– Красивый.
– Авдейка вздохнул.

– Голодное детство.
– Бронзовый дядя тоже чему-то вздохнул.
– Боюсь, и у тебя будет. Ну, не горюй. Вырастешь - кем станешь?

– Не знаю, - протянул Авдейка, всматриваясь в туманное будущее, но потом вспомнил и оживился: - Бандитом, наверное.

Бронзовый щелкнул зубом и так неожиданно остановился, что Авдейка едва не выпал из его рук.

– Ты что, парень?
– спросил он.
– Бандиты - это плохие, хуже воров, а воровство - последнее дело. Запомнил?

Авдейке не хотелось его расстраивать, и он ответил:

– Запомнил. Я подумаю еще, может, не бандитом.

– То-то!

– А сам ты кто?
– разглядывая эмблему на фуражке, спросил Авдейка. Летчик?

– Летчик.

– А ты летчика Ванечку знаешь?

– Знаю.

– Который погиб?

– И такого знаю, - ответил бронзовый.

– Это тети Глаши был летчик. А он герой?