Песочный дом

Назаров Андрей

– Невелика землица, - сказал дед.

– Давай тети Глашину, - сказал Авдейка.
– Она каждый год за нас копала.

– А!
– обрадовался дед.
– Это грудастая такая?

– Какая?
– переспросил Авдейка. Дед смущенно крякнул, боднул головой и принялся копать.

– Ты не очень, а то мне не достанется, - попросил Авдейка.

Вскопали Глашину.

– Чью теперь?
– спросил дед. Он стоял бесформенной глыбой в расстегнутом кителе, обдавая Авдейку горячим дыханием. Авдейка подумал.

– Дяди Сидора. Слепой он.

Нашли делянку Сидора. Дед начал кашлять, но докопал до конца. Сели на парапет.

– Закурить

бы, - сказал дед и смачно сплюнул.
– Враки это, что-де не покуришь - отвыкнешь. Нет от этого отвычки. Ты, Авдей, мал, да помни - дурное привязчиво, с малолетства хоронись. Потом тяжко отходит. Многие с того гибнут.

– Тебе из-за раны нельзя?

– Чего нельзя?
– как-то испуганно спросил дед.

– Курить.

– А, курить. Да. Врач сказал, жить хочешь - бросай. Вот и бросил. Не то чтоб жить, а довоевать хочу.

– А скоро победа?

Дед задумался, помял в руке красноватую землю.

– Поди скверная землица? Сколько дает-то?

– Сам-шесть, сам-семь, - важно ответил Авдейка.

– Ишь ты, городской мальчишка, а сам-семь... Род-то наш не крестьянский. Из мастеровых вышли, копали-то, видно, редко, окопы разве. Слышал, были Авдеевы мастерами на демидовских еще заводах, чуть не при Петре. Славились. Я шкатулку одну видел серебряную, работы сказочной, фигурок с сотню - и каждая своим живет. Демидовская. Вот, думал, может, кто из наших, Авдеевых, делал по серебру, слышал, мастер был. Купил я эту шкатулочку, да...
– Дед запнулся и сплюнул.
– Ну, да не в ней суть. А ты себе заруби, мастерство - первое дело, им человек меряется. Мне вот обучиться не пришлось: с молодости горло драл да махал шашкой. Со скуки, бывало, резал что по дереву, так, баловство. Думал, в сыне отзовется, отце-то твоем, ан нет - книжки все читал, а что вычитал теперь не узнать. Ты вот растешь. Чем хошь занимайся, а мастером стань.

– А когда победа будет?
– спросил Авдейка.

– Будет и победа.

– А то долго, мама устала.

– Начали неладно, вот и долго. А что устала, так не одна. На том свете отдыхать будем, - зло закончил дед и поднялся, застегивая китель.
– Идем, застудиться недолго.

У подъезда дремал Данауров, выставив палку поперек входа.

– А этот что тут?
– спросил дед, носком сапога отодвигая палку.

– Этот не верит.

– Как?

– Ну, не верит ни во что. Сидит и не верит.

Дед с неожиданным интересом стал рассматривать Данаурова.

– Ишь ты! И давно он тут не верит?

– Всегда.

– Жизнью, что ли, обманут?

– Не знаю.

– Похоже на то - урод. Уродов всегда жизнь обманывает. Или они ее.
– Пнув напоследок данауровскую палку, дед добавил: - И детей у него нет. Непременно.
– И, захохотав чему-то, прогремел: - От таких не рождаются!

– Это кто ж такой?
– спросил Болонка, останавливая Авдейку и глядя в подъезд, куда погрузился дед.
– Страшный больно.

– Дед.

– Это бык какой-то, а не дед.

Авдейка слегка обиделся и сам этому удивился.

– Он тебе не бык, а герой гражданской войны. Понял?

– Понял. А ордена у него есть?

– Есть, - соврал Авдейка.

– Мне бы такого деда. Это ничего, что страшный, это даже лучше - Сопелки бояться будут. А то я им копеечку нашу проиграл, этим Сопелкам.

– Во что?

– В ножички. Но я еще выиграю. Айда тренироваться, - сказал Болонка, вытаскивая фруктовый нож.

– Спрячь, - прошептал Авдейка, заметив домоуправа

Пиводелова, наглухо забранного в темный китель и казавшегося плоским, словно вырезанным из бумаги.

– Сейчас уйдет, - прошептал в ответ Болонка, пряча нож.

Но Пиводелов не уходил. Он стоял перед незаметной дверью в стене с надписью на металлической дощечке "Домоуправ Пиводелов А. А.", грубо переделанной мелом в "Домопродав Пиводелов А. А.", а в ушах его звучал оглушающий рык: "От таких не рождаются!"

# # #

Эта случайная и совершенно бессмысленная фраза неожиданно пробила наслоенное годами глухое равнодушие ко всему, что могут подумать или сказать люди, а тем более - его жильцы, на мгновение вернула домоуправа в годы первой молодости, когда были публично отвергнуты его любовные искания. Присутствующий при этом счастливый соперник - фат, как ему и положено быть, - позволил себе сложную остроту насчет внешности Пиводелова, носящей следы унылой усмешки природы над некстати рассказанным немецким анекдотом.

Оскорбленный Пиводелов уединился тоща в тихой петербургской квартире, разбил все зеркала, отражавшие лицо с незначительными чертами, и впал в жесточайшую горячку. Он долго оправлялся от нее, жадно перечитывая исторические фолианты, оставшиеся от отца, где все было - холопство, насилие и неправый суд. В крови и темени своего прошлого отыскивали авторы свет русского мессианства, призванного спасти мир. Но мессианство не отозвалось в душе Пиводелова, не зажгло родственной и сподобной верой, а ужас деяний предков отвратил его. Тоща Пиводелов обратился к истории всеобщей, но и там обнаружил ту же кровавую грызню за корм и тепло, шутовские колпаки на мудрецах и тени варваров на стенах сожженных цивилизаций. Природа создавала из праха и в прах обращала самые великие, манившие бессмертием эпохи. С маятниковым постоянством творила она путь истории, который и был жизнью людей в их неисчислимых коленах. И ничего иного им дано не было. За долгую болезнь Пиводелов настолько проникся гибельным духом мировой истории, что когда оправился и вышел в город, то, вполне естественно, соотнес с ним происходящее.

Кончалось лето тысяча девятьсот семнадцатого года. Смута наводняла столицу Петра. Люди сбивались в толпы, как клочья дыма. Выли неурочные сирены на заводских окраинах. На столбах и решетках висели ораторы. Бежал околоточный, тяжело припадая на бок и придерживая саблю. Студенты громили аудитории и изгоняли неугодных профессоров. На Невском закипали драки, сыпались стекла и сверкали матросские бляхи. Люди неясной политической ориентации гоняли по улицам кошек с привязанными к хвостам жестяными банками. Декреты, воззвания и прокламации, наспех расклеенные по городу, закручивались в стружки или вздувались парусами и лопались. В Летнем саду, неподалеку от поваленного амура, сидела пожилая дама в шляпке с вуалью, чертя на земле острием зонта.

Горячечные месяцы, проведенные над историей человеческого рода, подорвали молодость Пиводелова. Он стал желт, непроницаем и почти бестелесен. На его глазах империя расползалась, как мокрая газета, и, как к мокрой газете, Пиводелов был безразличен к ее судьбе.

За пролетевшими птицами не оказалось неба - ровна и безжизненна простиралась серая гладь, - и граненый шпиль Петропавловки упирался в ничто, и ничто рождало химеры, за которыми гнались рваные толпы. Город Петра утратил твердость державных очертаний, и небо над головой, и твердь под ногами, он метался и слепо ворочался и сминал самое себя.