Пессимизм
Шрифт:
Грустнее поют древние лирики, трагики и древнейшие философы природы. Особенно характерны жалобы Эмпедокла, того самого философа, который, по преданию, добровольно бросился в жерло Этны. Этот философ допускал два мировых начала, любовь и вражду, повидимому позволявших ему оставаться на золотой середине между пессимизмом и оптимизмом. Однако он более склоняется к пессимизму. К сознанию бедствий человеческой жизни у философа добавляется сознание бессилия человеческой мысли:
О злополучное, жалкое, смертное племя людское!
Многие беды тебя постигают, твой ум помрачая.
Жизнь коротка и непрочна, подобна летучему дыму.
Все мы живем в суете. Едва разглядеть успеваем
Жалкий тот уголок, куда мы заброшены
Тщетно мы хвастаем, тем, что мыслью объять все способны.
Мутен наш взор и не чуток наш слух, а рассудок бессилен
Но все эти жалобы ничто по сравнению с теми, какие раздаются гораздо позднее, в эпоху политического и социального упадка Греции. Так философ Гегезий, основавший школу в Александрии в III в. до Р. X., уже прямо является последовательным пессимистом. Он утверждает, что только безумцам жизнь может казаться благом, тогда как мудрец к ней совершенно равнодушен. Смерть даже предпочтительнее жизни, так как она освобождает от напрасных надежд и обольщений. Гегезий написал книгу: „Разочарованный“; в которой описывает человека, решившегося уморить себя голодом. Напрасно друзья уговаривают его. Он победоносно опровергает их и доказывает, что жизнь не стоит жизни, так как страдания в ней преобладают над удовольствиями. Насколько такая философия пришлась по сердцу современникам, доказывается тем, что царь Птолемей велел закрыть школу этого философа, опасаясь эпидемии самоубийства.
Римские философы, идя по следам греков, часто доказывали ничтожество человеческой жизни. Однако последовательной пессимистической системы мы у них не находим; а наиболее распространенная в Риме стоическая философия, как и эпикуреизм, были склонны если не к оптимизму, то по крайней мере к примирению с бедствиями жизни. Да и самые бедствия здесь порою составляли лишь последствие пресыщения. Достаточно указать на философа Сенеку, богача, опутавшего своими ростовщическими сетями всю Британию, а под конец жизни ознакомившегося с учением христиан и проповедывавшего всяческие добродетели. Он стал, например по нынешнему— вегетарианцем, впрочем не настолько из аскетизма, сколько из боязни отравы. На более объективной почве стоит Плиний Старший. Рассматривая организацию человека, он находит, что человеческое тело гораздо более хрупко, чем у всех прочих животных, и замечает: „ни одно животное не испытывает таких необузданных страстей, как человек“. В конце-концов, Плиний склоняется к мысли, что на земле нельзя указать ни одного счастливого человека. Даже те, кому, повидимому, все улыбается, на самом деле несчастны, так как находятся в вечном страхе, как бы не утерять своего счастия.
Христианство в его первоначальной форме не может считаться пессимистическим миросозерцанием. Даже наоборот, оно проникнуто крайним оптимизмом по отношению к будущей жизни. Правда, христианство как и стоицизм относится отрицательно к земной жизни, но зато оно создало себе другую идеальную жизнь и, что всего важнее, здешняя жизнь, несмотря на всю ее призрачность, оказывается в теснейшей связи с жизнью вечною, составляя ее подготовку. Небесное царство христиан значительно отличается от нирваны буддистов, не знающих личного бессмертия. Христианство освящает самую земную жизнь, постоянно руководясь мыслью о промысле.
Отличие христианства от буддизма ни в чем не проявляется с такою силою, как в обстоятельствах смерти основателей обеих этих религий. Идеал христианства — мученичество; христианин должен положить жизнь свою за друга своя. Идеал буддиста — покой. Сам Будда, по наиболее правдоподобному преданию, умер спокойно в глубокой старости.
Позднейшее развитие христианства шло однако иным путем. Идеал деятельной любви все более и более оттеснялся на второй план и заменялся мистической созерцательностью и отвлеченным догматизмом. Уже Августин своим учением о предопределении предварил суровое учение Кальвина. Основатель новейшего пессимизма, Шопенгауер, с особенным уважением говорит поэтому об Августине, порицая Пелагия, защитника учения о свободной воле. Принятие учения Августина вполне гармонировало с железной дисциплиной, которая стала орудием самосохранения западной церкви. Свобода воли плохо мирилась с церковным авторитетом. Этот последний впрочем предупредил и пессимистические толкования, при иных условиях весьма легко сочетающиеся с учением о немногих избранных. Церковная власть папы, игравшая роль самого Провидения, не допускала мысли о том, чтобы мир, в котором „избранным“ жилось очень удобно, был наихудшим
Но как только движение, известное под именем реформации, разрушило уже раньше ослабевшие цепи папского авторитета, самодовольству католицизма был положен конец. Учение о предопределении, усвоенное представителями крайних реформационных течений, приобрело при этом в высшей степени мрачный оттенок.
В противоположность суровым религиозным течениям XVI века, новая философия все более и более склонялась на сторону оптимизма. Блестящие победы человеческого разума в XVII и особенно в XVIII веке, сравнительное спокойствие после ужасов тридцатилетней войны, брожение идей, приведших к мечтам о пересоздании общества на новых началах — все это в ХVIII веке содействовало преобладанию оптимистических миросозерцании, нашедших самого яркого выразителя в лице Лейбница. Этот философ имел смелость провозгласить, что наш мир должен быть признан наилучшим из всех возможных миров.
Лейбниц был, впрочем, не одинок. Другие шли еще дальше. Гартли уверял, напр., что человек всегда бесконечно счастлив и что человечество неудержимо стремится к райскому состоянию, а Теккер вычислил, что на каждые двадцать два года жизни приходится лишь одна минута страдания. Даже такой осторожный и трезвый мыслитель, как Адам Смит, принимал за аксиому, что удовольствия преобладают над страданиями. Лишь великий скептик Юм и всегда саркастически улыбающийся Вольтер остались в стороне от этих увлечений. Вольтер жестоко осмеял оптимистов вообще и Лейбница в особенности, заставив Панглоса доказывать, что человек, которому выбили зубы, должен считать себя очень счастливым: действительно, ведь могло бы случиться, что у такого человека впоследствии явилась бы зубная боль, а это страдание гораздо мучительнее той боли, какую испытывает человек, потерявший зуб от удара кулаком.
Основатель новейшей философии, Кант, не может считаться ни пессимистом, ни, еще менее того, оптимистом. Точнее, мысли Канта о ценности жизни последовательно развивались. От крайнего оптимизма он перешел к умеренному пессимизму. Первоначально он совершенно разделял взгляды Лейбница. Но когда влияние Юма освободило Канта от догматического сна, он стал относиться все более скептически к совпадению личного счастия с целью мирового порядка, и, в конце концов, стал усматривать в самой целесообразности лишь прием нашего мышления. В „Критике Практического Разума“ уже нет и следа оптимизма. Мораль Канта имеет суровый, ригористический характер; в основе ее лежит не человеческое счастие, а долг и повелительный голос разума. Наконец, в своем сочинении: „Опровержение всякой Теодицеи“, Кант уже прямо выступает против учения Лейбница и показывает несостоятельность всей философской основы оптимизма. Утверждению Лейбница, что страдание имеет лишь отрицательный характер, Кант противопоставляет непосредственное свидетельство опыта, а на слащавые уверения оптимистов относительно блаженства человеческой жизни отвечает указанием на то, что редкий человек, проживший достаточно долго, согласился бы вновь пережить не только ту же самую жизнь, но и всякую иную1.
Если Кант, во всяком случае, был ближе к пессимизму, чем к оптимизму, то, с другой стороны, учение Гегеля подало повод к крайним оптимистическим толкованиям, хотя и не неизбежно вытекающим из его учения. Как известно, Гегель провозгласил знаменитую формулу, по которой все действительное оказалось разумным. К чему могло привести одностороннее истолкование этой формулы, показывает пример Белинского, который, в эпоху увлечения разумною действительностью, дошел до примирения с тем, что и прежде и впоследствии считал величайшим злом русской жизни. Мы знаем теперь, что Гегель вовсе не хотел сказать, будто всякая действительность разумна. Наоборот, он признавал разумною лишь действительность, созданную разумом. Но, к сожалению, у самого Гегеля разум создавал иногда странные вещи. Так, напр., разумным оказался прусский патриархально-чиновничий и казарменный режим.
Одновременно с Гегелем выступил на сцену его антипод Шопенгауер. Однако, еще раньше мы поставим итальянского поэта и философа Леопарди.
Поэзия Леопарди потому уже заслуживает особого внимания в историй пессимизма, что здесь, хотя и не в систематической форме, выражено пессимистическое миросозерцание, во многих отношениях еще более безотрадное, чем учение Шопенгауера. Сверх того, Леопарди важен тем, что он избегает всяких метафизических предположений, тогда как система Шопенгауера падает вместе с его метафизикою. Наконец, достоверно известно, что Шопенгауер читал Леопарди, тогда как нет никаких оснований предположить, чтобы Леопарди было известно хотя бы имя Шопенгауера.