Пьесы
Шрифт:
ГРАФ. Ручку позволь, сударыня!
Лизета, не удержавшись, упала прямо ему на колени.
ГРАФ. Вот для чего все это затевалось!
И стал шептать на ухо Лизете такое, что она расхохоталась.
ЛИЗЕТА. Куда как ты славен, монкьор! Да ты уморил меня!
Теперь
АНЕТА. А что ты, сударь, к концерту готовишь? Сказывали — Сумароков новую песню сочинил да тебе и отдал. А ты ни с кем и не поделишься!
ПЕТРОВ. Да что делиться — для мужского голоса.
ГРАФ. Драгунская, что ли?
И он запел, дирижируя сжатым кулаком, но фальшивя немилосердно:
Прости, моя любезная, мой свет, прости,
Мне велено назавтрее в поход идти!
Полковник Петров в комическом ужасе схватился за уши, а Лизета, очевидно, любившая хорошее пение, замахала на исполнителя сложенным веером, дорогим, французским, из слоновой кости и шелка, с блестками и кисточкой.
ПЕТРОВ. Ну уж нет! Сначала, сначала, а вы подхватывайте!
Петров запел, тоже дирижируя, и после первых двух строк к нему присоединилась Лизета:
Прости, моя любезная, мой свет, прости,
Мне велено назавтрее в поход идти!
Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,
Ин ты хотя в последний раз побудь со мной!
Пока полковник Петров говорил — Анета еще держала себя в руках, стоило запеть лихую песню — так и рванулась к певцу.
Присоединился и граф, негромко, зато очень старательно.
Когда умру, умру я там с ружьем в руках,
Разя и защищаяся, не знав, что страх.
Услышишь ты, что я не робок в поле был,
Дрался с такой горячностью, с какой любил!
Покинь тоску, иль смертный рок меня унес?
Не плачь о мне, прекрасная...
Тут полковнику Петрову опять сделалось нехорошо, он махнул рукой, как бы прося прекратить песню, и сам замолчал.
ГРАФ. ...не лей ты слез!..
АНЕТА. Да что с тобой, монкьор?
ПЕТРОВ. В жар кинуло. Второй уж день так — то в жар, то в холод.
ЛИЗЕТА. И точно, что ты брусничной воды перепил! Небось, велел ледяную подавать? Радуйся еще, что с голоса не спал!
ГРАФ. Вот завезем домой душеньку Анету — и тебя на твой Васильевский остров.
ПЕТРОВ. Неловко, право! Где Галерная
ЛИЗЕТА. Как ты забавен! Ты уморить меня решился, право! Бесподобный болванчик! Не его сиятельство же тебя везет, сударь, а лошади!
АНЕТА. Брось, радость моя, стыдиться, это ничуть не славно. От таких рассуждений у меня делается теснота в голове... Ах, велите остановить!
ЛИЗЕТА. И точно, ты уже дома. До чего же тесно мы сели, тебе и не пройти. Придется тебе, монкьор, выйти из кареты и помочь Анете спуститься.
Граф, извернувшись, постучал в переднюю стенку.
ГРАФ. Стой, Петрушка! Стой!
Андрей Федорович вышел первым и предложил руку танцовщице. Она. манерничая, сошла со ступеньки.
ГРАФ. Петрушка, гони! Гони, сукин сын!
И тут же раздался звонкий хохот Лизеты.
ПЕТРОВ. Ваше сиятельство!..
Но кареты уже не было. Был каменный подъезд доходного дома.
Негромко засмеялась и Анета.
АНЕТА. Уж коли ты тут, сударь, так взойди, не побрезгай нашим угощеньицем. Да идем же, не кобенься, сударь мой, прохожие смотрят! Скорее, скорее!
ПЕТРОВ. Коли это шутка, так я обязан сказать...
АНЕТА. Тише, тише! Соседи услышат! Вот сюда!
И она за руку втащила его в подъезд.
Анета ввела растерявшегося полковника Петрова в дом, где на третьем этаже нанимала маленькую квартиру. Это было крошечное, тесное женское царство, премило убранное, с полосатыми креслицами и кушеткой, с консолями, уставленными фарфором, с прочим модным убранством.
Навстречу выскочила горничная Дуня.
АНЕТА. Закрой, закрой скорее! Там Ротманша по лестнице спускается! У-у, кляча мизерабельная!
Дуня, закрыв дверь, повернулась к гостю, присела, улыбнулась, наклонив набок головку в маленьком чепце, — и отступать стало некуда, полковник Петров не мог читать хозяйке мораль при горничной, выставляя себя в смешном свете. Он только рукой махнул.
АНЕТА. Вот тут я живу, сударь мой, Андрей Федорович. Теперь ты будешь знать. Я не многих принимаю, но тебе всегда рада.