Пьета из Азии
Шрифт:
– Илоночка! Рыбка! Ты не обиделась на меня? – Угольников подошёл к женщине, извиняясь.
– Нет.
– Ты что будешь есть?
– Всё.
На Илоне был надет облегающий свитер и короткая юбочка. Сапожки выглядели высушенными, подошву удалось залатать, купленным по дороге финским клеем, аналогом нашего момента.
– Каков план на сегодня? – Угольников поставил на столик несколько тарелок с кашей, запеканкой, омлетом, сыром.
– Экскурсия. Согласно расписанию мы едем смотреть дотсопримечательсти, – Илона мягко открывал рот, откусывая кусочки ветчины. – Кстати, что делать с натюрмортами, которые находятся у тебя?
–
– Нет. Это неверно, – снова возразила Илона. – Надо воспользоваться моментом и восстановить справедливость! Мы же русские люди, должны помогать страждущим.
– То есть, ещё один вечер приключенчества? Мы снова вызываем такси и едем передавать эти натюрморты в Галерею? Или музей, как хотел художник. Кстати, как его фамилия, ты запомнила?
– Да! – кивнула Илона. – Это Простаков Иван Муилович.
– Наконец-то я услышал заветное слово «да»! Откуда такая осведомлённость?
– Он приходил к нам в музей. Я помню этого человека. И там ему отказали. Директор сказала: мы занимаемся лишь раскрученными художниками.
– И что этот Муилович талантлив? Как Малевич?
– Лучше! – кивнула Илона.
И Угольников понял – не врёт. Ибо жесты и глаза говорили одинаковым языком. Всё напоминало в Илоне восхищение. Благоволение. Такой дух симметрии.
– Тогда, может, не поедем в парк? А сразу рванём в Галерею?
– Нет. Как говорится, оплачено…не люблю, если деньги на ветер.
Но экскурсия была скучной. Некий Калевала, памятник ему и куча странных слов о финском фольклоре.
– Ты читала его книги? – поинтересовался Угольников.
Илона ничего не ответила. Она любила слово «нет» и молчание. А когда её что-то задевало, она выдавала целую тираду слов.
Но Угольников прочёл по глазам: читала, знает, помнит. Смородиновый оттенок лучился, проникал. Ему захотелось её поцеловать. Угольников наклонил лицо и чмокнул Илону в щёку. Она не отстранилась. Он коснулся губ. Затем чмокнул в переносицу. И подумал: «Сегодня мы точно переспим…Курортный роман приближался с невероятной скоростью.»
Скорбная Пьета.
Поющая Пьета.
Верная Пьета.
Танцующая и молящаяся…
Илона напоминала Угольникову фарфоровую фигурку в витрине магазина. Он купил по дороге статуэтку и принёс в номер.
Затем шебарша бумагой достал этюды. Стал вглядываться.
На всех была Илона.
И называлась Пьетой. Матерью. Сестрой. Милосердием. Болью. Ужасом. Но не всегда было с Пьетой так. Она могла быть молодой, юной, могла быть младенцем. Старухой.
– Я не могу это продать!
Подумал Угольников. Просто не могу.
Пьета молилась на распятие сына, когда он ещё был у неё в чреве, толкался ножками, упирался головой; Пьета молилась на распятие сына, когда он сделал свой первый самостоятельный шаг. Когда потянулся ручками к солнцу, когда взял в руки первую игрушку, такую смешную погремушку-слоника. Пьета вязала ему носочки, поливала герань, Пьета выходила из тесной комнаты и давала лепёшки солдатам, идущим мимо её садика. Пьета шла с ведром к ручью, чтобы набрать воды. Пьета пела звонкую песню, и её голос достигал вершины гор; Пьета ходила учиться, Пьета была смышлёной. Пьета влюбилась и вышла замуж. Когда настал срок родин
Но им везде отказывали в ночлеге.
– Не могу, почтенный. У меня неожиданно нагрянули гости.
– Нет, уважаемый, мест нет. Жена больна. Дети в горячке…
– Переночевать? Ни за какие деньги! Самим спать негде, лежим вповалку на полу, застелив матрасами кухню.
– До утра? Вы с ума сошли? Даже во дворе в гамаке не получится. Тёща приехала, а с ней целая свита.
Но Пьета так побледнела, что Осип понял: надо где-то прилечь ей. Но не на площади же! Не на камнях! Он потянул ослика выше в горы, справа от дороги стоял небольшой сарай. Доски были наспех сколочены к балкам. Возле сарая бегали собаки, была привязана в стойле белого цвета лошадь. В сарае лежали ягнята, такие белые, что глаз не отвесть. Откуда, откуда эти смушки? Эти кудри? Эти локоны солнца? Словно кудри красавицы, которые рассыпались по плечам, под ногами журчали ручьи. Осип набрал воды в деревянный бочонок. Оба умылись.
– Пойду, покормлю на луг травой ослика…
– Да. Иди.
Пьета прилегла на соломенный матрас, под голову положила кофтёнку, закрыла глаза. Сначала её сморило, и она задремала. Но затем резко приподнялась от боли в животе. «Началось, это потуги. Надо дышать, глубоко вбирать воздух и медленно выдыхать его. Как пахнет хлебом, васильками, радугой…» В этот момент вернулся Осип. Он оставил осла привязанным возле жеребенка. Принёс воды, отёр Пьете лоб, сам вымыл руки и сполоснул юбку, по которой разъезжалось пятно крови. Накрыл Пьету одеялом из верблюжьих очёсов. Невыносимая нежность и страх овладевали его душой. Он целовал Пьете руки и шептал разные нежности, такие сладкие мимимишки, рисовал сердечки ногтём на ладони.
Ребёночек показался весь сразу от головки до пяток. Плацента вышла спустя минуту. Осип взял ребёнка на руки. Дитя оказалось крепким, тяжеленьким на вид. Осип запеленал младенца в свою рубаху, личико малыша сияло. Синие глаза! Столько сини! Утонешь! Махонький мой!
– Красивый, как Бог! – выдохнул Осип, кладя младенца в корзину, на дно которой была уложена мягкая кошма.
– Да…
Через щели в досках сияла огромная, жёлтого цвета Вифлеемская звезда. Невероятное небесное светило…
Угольников перебирал этюды за этюдом:
– Пьета в старости.
– Пьета пьёт воду.
– Пьета едет на ослике.
– Пьета идёт по тропе.
– Пьета молится.
И везде ему мерещилось лицо Иоланты.
«Я брежу…» «Я невероятно схожу сума», «Я могу лишь стоять, как истукан и плакать…»
3.
Мы должны это сделать! Вспомни лицо Муиловича.
Но Угольников не помнил. Он словно потерял память. Лишь чёрный квадрат под кепкой. Лишь жалобный голос: «Что делать?» И какие-то отрывочные фразы: «На родине меня не ценят».