Петербург - нуар. Рассказы
Шрифт:
— Почему нет… — реагирует С.
Изначально план был другой. Зайти к К., взять кислоты и пойти к П. и компании. Они здесь же, на Комендантском, снимают квартиру-студию. Там пишут музыку. Часть компании специально для этого приехала из Е. На Урале сейчас бум новой музыки с уклоном в рэгги.
Но видно, у С. с П. что-то не срослось.
Мы с С. разворачиваем фольгу, символически чокаемся. Поехали. Половина второго.
С. снова за клавиатурой, ищет, находит, ставит.
Замечаю в дальнем углу женский
— Круто, — говорю. — У тебя и манекен свой есть.
— Это моя бывшая девушка.
К. подходит к манекену. Изучает пару секунд. А потом резко разворачивается на одних пятках. Полы черной рубашки поднимаются, и виднеется крепкий торс.
— Она сидела внутри, пока я работал. Все время… А всего лишь потребовалась пара лент скотча. Я люблю создавать из ничего.
С этими словами К. обводит руками комнату, будто каждый предмет в ней должен подтвердить справедливость его слов.
— Девушки торчат от К., — говорит С.
— Ты отлично сложен и выглядишь максимум лет на двадцать пять.
Разговор заходит о «Портрете Дориана Грея». К. выходит из комнаты, но почти сразу возвращается.
— Вот. Не выбрасываю только из-за обложки.
Он трясет в воздухе потрепанной книгой. На мягкой, желтого цвета обложке белый профиль Уайльда. Книга переходит из рук в руки.
— Про такие маленькие приятности я и говорю.
Книга ложится на столярный столик рядом с пистолем.
К. берет с полки пакетик, распечатывает его, высыпает на стол белый порошок, делит на три части и уходит на кухню. Сидим, боимся сдуть порошок.
Шельма забирается на диван и укладывается рядом с рукой. Принимается лизать. Шершавый язык проходится вверх и вниз по руке. Прикрываю глаза. Чувствую язык с тысячью выпуклостей на нем. Открываю глаза.
— Шельма, хорош.
Собака останавливается, смотрит на распростертое в кресле тело и продолжает ходить языком туда-сюда. Не неприятно, хорошо. Шершаво. Мы с С. лениво посмеиваемся.
Возвращается К. В руках кружки с кофе. Сбрасывает дорожки поочередно в каждую кружку.
— Господа, кофе готов.
Кладу три ложки сахара.
К. встает, расхаживает по комнате, пытается создать композицию из манекена, сердца на стене и пустой барочной рамы, повешенной на одну из ручек шкафа. Потом вновь уходит, возвращается с канделябром на семь свечей. Ставит его на столярный столик в угол перед зеркалом. Выключает верхний свет.
Шельма не останавливается ни на секунду.
— Дай ты ей отдохнуть, — говорит С.
— Она сама. Я же не заставляю.
— Ты руку убери.
От собаки идет тепло. Руку не двигаю.
— Ну как вам, хорошо? — К. отвлекается от своего занятия.
Киваем.
— А то самому бывает не по себе, когда гостям плохо.
Медленно
— Я знаю, что вам нужно, — говорит К. и уходит.
— Ну как ты? — спрашиваю С.
— Ничего, уже чувствую. Со свечами К. здорово придумал.
Пламя свечей дробится, как только я пытаюсь сосредоточить свое внимание на нем.
Обсуждаем, какой фильм поставить.
— «Бараку» видел? — спрашивает С.
— Обаму?
— Нет.
— Тогда нет.
С. роется в Интернете, находит, читает описание.
Слушай, — говорю. — Похоже на один фильм, который давно хотел посмотреть. Не помню название. На «К» начинается.
Ищем. Через режиссера «Бараки» выходим на «Койяанискаци».
— Это он.
Читаем про 35 тысяч метров пленки, потраченной на фильм.
Возвращается К.
— Вот, это для вас сейчас в самый раз.
На столе появляются две розетки, наполненные белой массой.
— Что это?
— Фруктики, мороженое. Коктейльчик.
Пробуем, мягкий сладкий вкус, плавно перетекающий в желудок.
— С., давай-ка сюда Александра Сергеевича.
С. залезает с ногами на диван, поднимает бюст Пушкина.
— Почувствуй силу искусства, — говорит.
Беру бюст, он и правда тяжелый. Передаю К.
К. ставит Пушкина на столярный столик, приступает к белому поэту, чтобы получился цветной. С. включает «Койяанискаци». Едим фруктовый коктейль, пьем заправленный кофе. Шельма наконец успокаивается и засыпает.
Койяа-нискаци, койяа-нискаци, — повторяет голос на фоне торжественно траурной музыки и облаков огня.
Через минуту понимаешь, что это в замедленной съемке взмывает в воздух ракета. Это начало. Время течет быстро и незаметно. Часы проваливаются, оставляя на поверхности после себя лишь минуты. «Койяа-нискаци» эхом проходит через весь фильм. Финальные кадры. Ракета идет ввысь. Та же торжественно-траурная музыка Гласса. Что-то идет не так, музыка только усиливает это ощущение. Поток воздуха обтекает корпус ракеты белой струей. Секунда, и взрыв. Камера следит за падением обломков. Выделяет один. Он падает, вращаясь и догорая. На секунду кажется, будто это кресло астронавта. Но нет, это часть ракетного двигателя. Она медленно, кружась в последнем танце, опускается на землю.
— Все бессмысленно и бесполезно, цитирую Муджуса.
К. садится за компьютер, ищет цветные изображения Пушкина. За время фильма у бюста на столике появились черные курчавые волосы.
Регистрирую изменения. Цвета углубились. Пошла рябь на границе зрения.
Думаю про тесты Кизи и проказников. Отставляю розетку с фруктовым коктейлем в сторону. С. доедает до конца.
— Говоришь, какая высота потолка у тебя? — неожиданно интересуется К.
— Да такая, нормальная, — отвечаю. — Обычная.