Петербургские апокрифы
Шрифт:
Так в темноте он пролежал час или даже два. Все было тихо, только полы трещали в зале, да мыши изредка скреблись и пищали. Вдруг тихий, но явственный шорох услышал он в комнате Алексея. Костя приподнялся, ужас охватил его. Еще сам не зная, что он сделает сейчас, Костя вскочил с постели и подбежал к двери.
— Алексей, ты спишь? — хрипло зашептал он.
Никто не ответил, но какое-то движение уловило чуткое ухо Кости. Тогда, не помня, не понимая того, что он делает, Костя постучал в дверь и громко, раздельно сказал:
— Алексей, у меня письмо, которое пришло сегодня. Возьми его.
Дверь
Алексей со свечой в руках стоял на пороге. Он был одет, только без сапог.
— Где?
Беззвучно спросил Алексей:
— Где письмо?
Костя дрожащими руками вытащил из-под подушки розовый мятый конверт и, сев на кровать, тупо смотрел, как, облокотясь на стол, долго читал Алексей тоненький листик, исписанный неровными крупными строчками.
Заглушенная музыка и гул общей залы едва долетали до увешанного мягкими коврами дорогого кабинета у «Медведя».{243} Лакеи убирали уже тарелки, оставив лишь вино и фрукты. Алексей в расстегнутом мундире сидел на полу у кресла, на котором сидела дама. Та опустила руку в кольцах и тихо гладила волосы Алексея, повторяя:
— Нет, я не могу без тебя. Теперь я это ясно поняла.
— А все-таки ты меня здорово напугала твоим письмом. Я принял его за полный отказ. Знаешь, до чего. Нанял извозчика с вокзала домой, потом думаю, чем черт не шутит, и велел ехать к тебе. Я поступил безумно, да?
— Милый, как я люблю тебя, милый! — повторяла дама.
— Это еще, знаешь, счастье, что револьвер мой куда-то затерялся. Не знаю, не Костя ли его благоразумно припрятал, а то в первую минуту я готов был бы…
Дама нагнулась и поцелуем прервала его слова.
— Прости, прости; как я мучила тебя! — шептала она.
— Да еще хорошо, что я денег достал сегодня. Князь выиграл двадцать тысяч, а я на него и наскочил. Кстати, что за история с ним произошла?
— Ах, это ужасно смешно, но раньше расскажи, как ты провел эти дни? — Дама села тоже на ковер и, прижимаясь к Алексею, смеялась.
Они болтали, как дети, прерывая слова поцелуями; казалось, рассказам не будет конца.
— Там была любопытная девчонка, — рассказывал Алексей. — Понимаешь, так сама и лезет. Сидим мы у нее в комнате, а она и говорит: «Помогите мне туалет переставить». Я в первую минуту не понял даже, а ведь туалет нашу дверь загораживал.
— Ну и что же? — с любопытством спросила дама.
— Да Костя помешал. В самую решительную минуту с твоим письмом сунулся.
— Эх ты, прозевал!
— Придется тебе вознаградить мои убытки!
Дама смеялась, и Алексей уже обнимал ее, целуя губы, шею, глаза.
— Милая моя Ани, всю жизнь за тебя отдам, — шептал он.
В эту минуту в дверь постучали.
— Кто там? — досадливо закричал Алексей. — Убирайтесь к черту!
— По важному делу требуют, ваше благородие, — говорил в дверь лакей.
— Я сейчас, Ани милая, вернусь к тебе, — сказал Алексей.
— Какой ты неудачливый. Всегда тебе письма приносят некстати, — насмешливо промолвила Ани и у зеркала стала закалывать шляпу.
— Ну, что такое? — сердито спросил Алексей лакея.
— Господин вас спрашивает, —
— Дядя, какими судьбами! — воскликнул Алексей, узнав в старике, закутанном в огромную деревенскую шубу, Андрея Павловича.
Тот, растерянно поводя глазами, сказал тихо:
— Знаешь, у нас несчастье с Костей, — и сел на подоконник, подав Алексею клочок бумаги.
Алексей развернул и, подойдя к свету, прочел:
«Я виноват в смерти брата. Похороните нас вместе».
У фабрики{244}
«С разрешения начальства, в квартире господина управляющего будет представлено»…
Читавший развевающуюся бледно-розовым флагом афишу пропустил длинное описание всех пиес, которые должны были быть разыграны в воскресенье 5-го февраля господами любителями при мануфактурной фабрике братьев Ворзенковых, и, найдя в самом низу: «Родериг, его друг, исполнит Ф. К. Лямкин», перечел эту строчку несколько раз с таким торжествующим вниманием, что не могло быть никакого сомнения в том, что именно это и есть сам Феоктист Константинович Лямкин, исполняющей роль «его друга». Стараясь не торопиться к желанной строчке внизу, Феоктист Константинович прочитал всю афишу с первого слова до последнего и хотел начать перечитывать ее снова, но, заметив выходящего из конторы Селезкина, сделал вид равнодушного рассеянья и, надвинув на затылок свою новую котиковую шапку, пошел по дороге.
— Господину актеру мое почтение! — окликнул его Селезкин.
Лямкин остановился и ждал подходящего, недовольно постукивая тросточкой по блестевшим на солнце новым галошам. И вместо того, чтобы ударить одному другого, может быть, даже убить тут же, на глазах всех обитателей Ворзенковой фабрики, прекрасно знавших об обстоятельствах той сложной истории, которой оба они являлись главными и враждебными действующими лицами, молодые люди вежливо поздоровались и медленно стали подыматься в гору, поддерживая разговор, далекий от того, что волновало их, изысканный по своей отвлеченности и на внешний взгляд оживленный.
— Значит, играем, — весело и приятно улыбаясь, говорил Селезкин. — Вот подите же, который раз приходится выступать, и в Москве, уж что здешняя публика, а все как-то страшно.
— Да вам еще что. Вот мне каково, роль — полкниги, да еще стрелять в третьем действии. А монолог, изволь его вызубрить. К тому же Андрей Сергеевич ведь ни в зуб толкнуть. Все мне да мне. Надо бы вам, Дмитрий Петрович, Родерига играть. Вы у нас опытный. — Лямкин хотя и не улыбался, но все же имел вид беседующего с лучшим и искренним другом.