Петербургские апокрифы
Шрифт:
— Но почему? — заволновалась дама, — но почему еще вчера все у нас так забавляло вас? Разве все наши темы вы исчерпали? — придала она ложную значительность последним словам.
— Исчерпать вообще ничего нельзя, — ответил, чтобы что-нибудь сказать, Оконников.
На веселые голоса барышень «едут, едут» все бросились к окнам.
На первой тройке с бубенчиками и коврами ехали Клеопатров и Молниева в лиловой ротонде и шляпе с розами. За ними менее шикарно тянулся целый поезд парных и одиночных саней, в которых сидело по трое и даже пятеро. На последних совсем близко, как бы обнявшись,
— Ну что же, значит, наши свадьбы налаживаются, — сказала Марья Евгеньевна, складывая лорнет. — Клеопатров просил кроме трех саков{249} невесте еще шубу себе. Значит, дали. А что просил и получил Лямкин, я уже даже не понимаю.
Отказавшись от общей прогулки, Оконников остался один в светлых, хорошо натопленных комнатах. Амуры с тюлевых занавесок знакомо улыбались; солнце, склоняясь к закату за прудом, заливало небо синим пламенем. Одиночество успокаивало его. Проиграв первое действие «Manon»,{250} он вспомнил, что обещал сегодня посетить Баварскую. Легким и радостным вышел Оконников на улицу в своей коротенькой меховой куртке и шапке с ушами на белом меху; и как всегда, недавняя печаль казалась ему далеко отошедшей.
Напевая только что игранный дуэт, подымался Оконников в гору к Подлесью.
— Здравствуйте, Александр Семеныч, — закричал Селезкин, не сразу им замеченный.
Конторщик бежал по откосу горы на лыжах; на минуту он остановился, направив лыжи в сугроб.
— К Антониде Михайловне? — сказал он с улыбочкой.
— Не знаю, — ответил Оконников, — куда ноги приведут.
— Она вас давно ждет. Нас прогнала. Чтобы не мешали.
— Кого же это вас?
— Меня и Феоктиста Константиновича. Ведь мы с ним друзья неразлучные, — говорил Селезкин и ухмылялся так искренно простодушно, что нельзя было понять, глупость ли в его словах или наглость.
— Приятной беседы, — крикнув, круто направил он лыжи вниз и удальски покатился на твердый наст пруда.
Оконников проводил его глазами и уже молча стал медленно подниматься в гору.
Дом Баварской стоял не в общем ряду, а в стороне по большими сугробами занесенному проулку. Из окна завидев гостя, Антонида Михайловна выскочила на крыльцо.
— Этим боком не так заснежитесь, Александр Семенович, — звонко и весело разносился ее голос.
— Ничего, я в сапогах, — также весело ответил Оконников и полез прямо через сугробы.
Точно в первый раз увидев, внимательно оглядел он ее голубое сатиновое платье с желтыми лентами, круглое лицо с вздернутым носом, русыми волосами в вульгарной прическе наверх, с алыми, слишком алыми, губами, карими, быстрыми в постоянной лукавости слегка косящими глазами, ее стройную, чуть-чуть полную фигуру. «Носить бы ей сарафан, да ленту в косу. А то какая же это Изабелла. Подлесская прелестница», — досадливо как-то подумал Оконников.
В чистой, с кисейными занавесками и белыми дорожками
— Хорошо прокатились сегодня? — спросил Оконников, нарушая молчание, наступившее после того, как они сели друг против друга за стол и Антонида Михайловна налила чай, подвинула варенье, не переставая улыбаться детски мило, показывая за алой верхней губой беличьи ровные и мелкие белые зубы.
— Да, я люблю кататься, только не так, чтобы дух захватывало и сердце падало. Вот в Москве мы катались.
«Гай-да тройка, снег пушистый, мчится парочка вдвоем»,{252} — напевала она, слегка раскачиваясь, мечтательно поводя глазами, розовая и золотая, освещенная косым солнцем.
— Ну что ж, здесь тоже были и снег пушистый, и парочка вдвоем, — засмеялся Оконников.
— То же, да не то — почти с искренней досадой ответила Баварская, встав, поправила прическу перед зеркалом и взяла гитару.
— Расскажите мне что-нибудь, Александр Семенович, или спросите — я расскажу.
Оконников тоже встал и, закурив, прошелся по комнате.
— Ведь вы курите, — протянул он ей свой портсигар.
— Нет, не сейчас. Табаком будет от меня пахнуть.
— Это не хорошо?
— От мужчин когда пахнет, я люблю, а от женщины… Разве можно поцеловать ее в губы, если табаком несет…
— Ну, это у всякого свой вкус, — и, молча пройдясь, Оконников спросил, остановившись:
— Вы выходите замуж за Феоктиста Константиновича?
— Кто вам сказал?
— Вы обещали мне отвечать и не сердиться на мои вопросы.
— Да я не сержусь. Я не знаю сама ничего. Мало ли что люди болтают. Вот про меня плетут, плетут. Да я без внимания оставляю, — говорила она, тихо пощипывая струны.
— Он вас любит. А вы? — твердо и упрямо продолжал свой допрос Оконников.
— А я не знаю.
— Дмитрий Петрович вам больше нравится?
— Оба они хороши, да не очень.
— Кого же из них вы любите, — спросил Оконников строго.
— Да может быть, никого не люблю, а может быть, люблю, да не из них. Разве мне заказано только эти два?
— Кого же? кого? — как-то забеспокоился допрашиватель.
— Вас я люблю, — не опуская головы, не улыбаясь, ответила Баварская, слегка порозовев.
Только тихие струны нарушали наступившую тишину. Далеким и чужим вдруг все показалось Оконникову, и, поднеся руку к лицу, он не узнал своих собственных духов «Белой розы».
— Что же вы мне скажете, что вы мне посоветуете? — спросила Антонида Михайловна слегка хриплым голосом.
— Вы будете поступать, как я вам скажу? Вы доверите мне вашу судьбу? — вместо ответа спросил Оконников.
— Да уж что же мне теперь делать другого?
— Ну, так ждите. А сейчас я пойду.
Они простились просто и весело. Провожая до крыльца, Антонида Михайловна спросила: