Петербургские апокрифы
Шрифт:
Заставив Виктора Павловича промаршировать по гостиной полчаса, Наденька вспомнила, что надо ехать в концерт, и, вымыв лицо, подпудрившись, убедившись, что заплаканные глаза не делают ее особенно безобразной, торопя Дашу, быстро оделась и, застегивая перчатки, уже в шляпе вышла к жениху.
— Вот карточка, которую я обещался привезти вам! — поздоровавшись, сказал Виктор Павлович, подавая конверт.
Наденька бегло взглянула на безусое тонкое лицо с полузакрытыми глазами молодого, почти мальчика в гусарском мундире и протянула:
— Так вот какой Вернер,
И, уже совсем повеселевшая, улыбнулась не то жениху, не то портрету, не то своим собственным мыслям.
Быстрая езда по этим весенне-праздничным улицам наполняла Наденьку радостью.
Хотелось ехать так долго, долго, улыбаться солнцу, от которого больно было глазам, всем прохожим, казавшимся такими нарядными и веселыми, своему жениху, который, наверное, так счастлив, сидя рядом с ней, наконец, тому портрету, что для чего-то сунула она в муфту, портрету незнакомого офицера, о котором почему-то так много думала Наденька последние дни, никогда не видав его.
Впрочем, Вернер — друг Виктора Павловича, и именно о нем чаще всего рассказывал Тарасов в те неловкие минуты, когда их оставляли вдвоем.
Рассказывали о Вернере, впрочем, и другие: кузен Жоржик, пользовавшийся своим правом родственника, чтобы нашептывать двусмысленные анекдоты, до которых так падки барышни; Катя Полозова, слышавшая от своего брата о чудачествах странного офицера, вряд ли не масона и теософа.{309} То бесшабашным гулякой, — героем многих весьма пикантных приключений, то чуть ли не святошею, обладающим огромной силой внушения и прорицания, участвующим в каких-то тайных мистических обществах, — таким вставал Вернер из этих противоречивых рассказов.
Последние дни, когда непонятным томлением была охвачена Наденька, часто без причин думала она о Вернере и настойчиво на всех собраниях, в театре, на балах просила Виктора Павловича представить ей своего друга, но случалось так, что Вернер не показывался там, где ждала его встретить Наденька, и где, как все говорили, обычно он бывал. Эта случайность еще больше раззадоривала любопытство ветреной невесты, и временами ей казалось, что вся скука, вся тоска причиной своей имеют именно эту неудачу. Казалось, что познакомится она с ним — и станет все иначе, опять будет любопытна и весела жизнь…
Странные мечты бывают у молодых девушек в эти беспокойные месяцы приближающейся весны.
Наденьке было даже досадно, когда наконец остановились у подъезда Дворянского собрания,{310} где давал концерт знаменитый певец, которого она еще две недели тому назад непременно захотела услышать.
— Как жалко, что приехали. Так хорошо на улице, — вздохнула она и слегка обиделась, что жених не понял намека, не предложил вместо скучного, как казалось сейчас, концерта, поехать на Острова,{311} долго-долго ехать, сидя совсем рядом, по весенним аллеям; весело и неожиданно заехать в какой-нибудь загородный ресторан, о которых так много слышала Наденька.
«Какой он скучный», — досадливо подумала Наденька, а Виктор Павлович, снисходительно улыбаясь внезапному ее капризу, помог выйти из экипажа.
Первое отделение уже кончилось, когда они вошли в залу.
После солнца и весеннего воздуха казалось в большой зале душно и тускло, хотя все люстры сияли.
Они постояли в тесной толпе за колоннами. Эстрада, казалось, далеко-далеко, и певец, затерявшийся на ней, казался крошечным мальчиком. Голос его едва доносился. В двери все время входили, толкали, кто-то наступил на платье.
Сразу стало жарко, и знакомая беспричинная тоска охватила Наденьку.
— Ну, вас, кажется, совсем не восхищает общий кумир. У вас такой несчастный вид, Надежда Алексеевна, — наклонившись, сказал Виктор Павлович.
— Не мешайте мне слушать, — почти грубо ответила Наденька, и тот удивленно и печально посмотрел на нее.
Певец кончил под гром аплодисментов, публика задвигалась; вызывали, здоровались, проталкивались к своим местам или, наоборот, к выходу.
Певец все еще кланялся, прижимая руки к сердцу, наконец вышла еще раз хромая аккомпаниаторша, села за рояль, и он спел коротенький романс.
Наденька и Тарасов стояли в это время уже посередине залы в проходе и потому слышали лучше.
Как серебряный колокольчик, сладкий и чистый, задорно звенел голос певца, голос почти нечеловеческой прелести, будто пение какой-то небывалой птицы, и от этого голоса какое-то томление смутное и печальное охватывало, какие-то неясные, странные желания пробуждались.
Наденька слушала и не замечала знакомых, кивавших с разных сторон, забыла, что рядом стоит жених…
Певец уже кончил, аплодисменты смолкли, а Наденька все еще не могла очнуться. Как сквозь сон донесся до нее голос Виктора Павловича:
— Позвольте представить вам, Надежда Алексеевна, моего лучшего друга — Артура Филипповича Вернера.
Слова почти не дошли до сознания, и только взглянув на стоявшего перед ней в почтительной позе офицера в гусарском мундире, страшно моложавого, на вид почти мальчика, но уже с усталыми складками около губ и полузакрытых глаз, с бледным тонким лицом, Наденька подумала:
«Какое знакомое лицо. Кто это? — и в ту же минуту с волнением вспомнила. — Да ведь это Вернер».
— Я много слышал, Надежда Алексеевна, о вас от Виктора, одного из самых близких друзей моих. Я так счастлив представиться вам, — тихо говорил Вернер.
— Я тоже давно хотела, — вся вспыхнув, растерянно бормотала Наденька.
Все три места их оказались рядом. Тарасов пошел здороваться со знакомыми, Наденька и Вернер сели.
Некоторое время офицер молчал, и Наденька украдкой разглядывала его. Он был менее молод, чем на портрете; что-то неприятно-надменное и холодное было в его лице, только улыбка была нежная и детская какая-то. На руке Наденька заметила тоненькую золотую браслетку и черный перстень с большим изумрудом на среднем пальце правой руки.