Петербургские апокрифы
Шрифт:
Так, как во сне, непостижимо шли дни. Во власти неясных чар находился я и забыл думать об отъезде. Жизнь остановилась и сосредоточилась в нездешних глазах синьоры Бианки.
В воскресенье синьор встретил меня предложением съездить на Лидо, благо погода стояла прекрасная. Бамбино прыгал тут же, убеждая ехать и прищелкивая от удовольствия языком. Хотелось знать, поедет ли синьора Бианка, но спросить было неловко, и я неопределенно, как бы нехотя, ответил:
— Пожалуй, поедем!
Оказалось, что синьора едет.
Потом подошел к матери, и она обернулась, ища меня глазами, и я на минуту увидел ее бледное, усталое лицо и большой увядший рот.
Еще на пристани синьор встретил знакомых, и мы одни отправились на другой конец Лидо, к морю. Там, на громадной террасе над самым морем, мы уселись обедать. Синьор прибежал суетливый, озабоченный, рассказал что-то жене по-итальянски, а мне объяснил в двух словах.
— Богатый купец знакомый. Хорошее дело можно сделать, — и убежал, даже не выпив кофе.
К соседнему столику подошли двое, господин и дама.
— Здесь очень хорошо, — явственно донеслись русские слова.
Господин снял шляпу и широко перекрестился. Затем они сели за свой столик.
Мне почему-то не хотелось, чтобы они узнали во мне соотечественника, а бамбино уже волновался и дергал меня за рукав, повторяя: «Русские, русские!» Я поторопился расплатиться, и мы вышли на песчаный пляж.
Бамбино с разрешения матери убежал купаться, а мы уселись на сухом рыхлом песке.
Я лег на спину и смотрел в небо, а иногда и в бледное лицо синьоры Бианки. Но она не смотрела на меня. Ее глаза остановились где-то далеко-далеко, на краю горизонта. Такая усталая, с тоской неизбывной сидела она, что острая жалость и нежность необычайная пронзили меня.
— Как жаль, что вы не понимаете по-русски, синьора. Я бы мог многое сказать вам, но только по-русски.
Теперь ее глаза смотрели прямо на меня, и я снова заговорил, приподнимаясь на локте:
— Разве не странно, что судьба снова столкнула вас с русским? Ах, как жаль, что вы не понимаете по-русски, синьора. Именно по-русски. Судьба, чтобы вас полюбил русский, опять, как раньше, русский. Чтобы я полюбил вас, синьора.
Внезапно, не отводя с меня глаз, она поднесла палец к губам, как бы прося замолчать, и в тот же момент я услышал голос синьора, зовущего нас ехать домой.
…И снова я провожу целые часы в тихой комнате подле молчаливой синьоры Бианки. Она тонкими пальцами перебирает нити кружев и только изредка поднимает на меня свои немигающие глаза. А я смотрю на нее, и, как во власти непонятных, но сладких чар, не то думаю, не то вслух говорю свои мысли:
— Да, я уеду, синьора. Уеду, быть может, навсегда из вашей прекрасной Италии. Знаю, уж рвутся последние нити, видятся последние сны. О,
Эту дрему или явь прерывает приход синьора, смех бамбино, и я снова на время возвращаюсь к реальной жизни. Но сильны чары синьоры Бианки.
В среду, после обеда, встретил синьор меня озабоченно. Синьора Бианка непокойна весь день, а он должен отлучиться по делу.
— Может быть, синьор будет любезен проводить синьору на музыку? По средам, вечером, на площади — гулянье, музыка. Синьора развлечется, — говорил он.
И вот мы идем рядом. Небо черное, будто натянут черный бархат вровень с невысокими крышами домов. То громче, то совсем затихая, доносятся звуки духового оркестра. Толпа разноязычная снует, не соблюдая направления. Шум голосов, смех. Тут же — белые столики кафе. Нас толкают, идти неудобно. И я беру ее под руку. Теперь мне не видно лица синьоры, только нежные морщинки у глаза, только темная прядь волос, закрывшая ухо, теплая, такая тонкая рука в моей руке.
— Ах, как жаль, что вы не понимаете по-русски, синьора. Я мог бы рассказать вам про Россию, про мою семью. У меня есть дочь, дочь, о которой вы так безутешно грустите.
Я не вижу толпы, музыка доносится слабо, мы одни в этой темной бархатной ночи, и я говорю, близко наклонясь к плечу синьоры.
— Жаль, что вы не понимаете по-русски, я бы сказал вам, как нежно и пламенно люблю я вас. Нежностью невыразимой полно мое сердце. Ваш прекрасный печальный образ увезу я с собой на родину. Синьора, синьора Бианка, снова любит, любит вас русский…
И много-много нежных, сладких любовных слов подслушала в эту ночь Венеция, и долго ходили мы одинокие в шумной толпе.
Мы даже не сразу узнали бамбино. Он потащил нас в кафе, и я впервые за этот вечер увидел глаза синьоры Бианки. Солнце Италии было в них, — таким светом лучились они.
В первый раз услышал я ее оживленную речь, ее смех. Бамбино почти испугался и смотрел, не понимая, на мать, на меня. Он перестал щелкать языком и, вдруг затихший, как-то пугливо ел свое пирожное. А синьора, будто стараясь развеселить его, что-то говорила ему по-итальянски, только блестящие по-новому глаза ее смотрели все время на меня. Мы выпили вина, чокаясь, смотря друг другу в глаза, и даже не заметили, как и когда ушел бамбино.
Теперь я оглядывал толпу, с ясностью запоминая каждую мелочь, лица, покрой костюмов, будто видя все в последний раз.
С таким же чувством отчужденности смотрел я в освещенные по случаю музыки окна магазинов, отчетливо запоминая и розовые камеи, и нити янтаря.
И поцелуй, которым я коснулся губ синьоры Бианкн на темной лестнице в ее квартиру, — поцелуй, от которого она не отстранилась, — был для меня — я знал это — прощанием с Италией.
Я снова вышел на площадь. Моросил дождь. Кружево дворца дожей казалось декорацией. Хотелось в тепло, скорее в свою комнату из этой душной сырости.