Петербургский изгнанник. Книга первая
Шрифт:
Хозяйка с радостью встретила Радищева. Александр Николаевич прошёл в светлый зал, обставленный совсем во вкусе петербургских богатых домов.
Прекрасная фламандская картина, тканная на императорской мануфактуре, занимала большую часть стены. Среди других произведений искусства Радищев увидел портрет Державина, вставленный в тяжёлую лепную раму. Портрет был исполнен с большим мастерством, и Гавриил Романович будто живой сердито смотрел на него.
Александр Николаевич вспомнил, что на манускрипте «Путешествия», который он в знак благодарности преподнёс Державину,
Мысли Радищева прервала любезная хозяйка дома, сочувственно относившаяся к нему. Она знала его историю, рассказанную услужливой губернаторшей Пиль, но ей не терпелось самой услышать об этом из уст загадочного изгнанника. Она осмелилась спросить, знаком ли ему живописец, чьей кисти эта картина, но Радищев промолчал. Она не могла знать, какую бурю чувств поднял в его душе портрет Державина.
Сибирякова, немного растерянная, но не обиженная, пригласила Радищева присесть в кресло у круглого столика и кивнула горничной, сразу же скрывшейся за стеклянными дверями.
Откинув шлейф бархатного платья и аккуратно подобрав его, хозяйка присела напротив, облокотившись на стол полными руками, отягощенными дорогими браслетами и кольцами.
Глаза её, открытые и любопытные, с какой-то жалостью посмотрели на гостя. Вся фигура женщины, её скупые жесты и взгляд выражали сочувствие Радищеву, которое она старалась во всём подчеркнуть.
— Господин Радищев, — придав голосу как можно больше теплоты и сердечности, заговорила Сибирякова, — вы продолжительно задержались, рассматривая портрет почтенного одописца… — и заметив какую-то рассеянность, даже больше того, удручённость на его лице, продолжила уже в полушутливом тоне, пытаясь развеселить странного гостя:
— У картины своя забавная история. Послушайте. Мой муж, обожая талант Державина, послал в подарок ему соболью шубу и шапку. Это было в наш знаменательный семейный день… Гавриил Романович ответил нам дорогим подарком.
Александр Николаевич неожиданно для Сибиряковой встал.
— Позвольте, сударыня, покинуть вас.
— Куда вы спешите?
— Тороплюсь к семье…
— Я не отпущу вас без угощения…
Раскрылась стеклянная дверь, и появилась горничная. На серебряном подносе стояли стаканы с густо заваренным чаем, вазочки с печеньем и янтарным мёдом.
— Пожалуйста, отведайте.
Радищев вновь присел и, молчаливо позванивая ложкой о хрусталь, отпил несколько глотков горячего чаю, попробовал сибирского мёду и печенья.
Откинувшись на спинку кресла и показав рукой на портрет Державина, каким-то чужим голосом Радищев сказал:
— Я знавал его хорошо. Чудеснейший человек! — он говорил равнодушно, почувствовав себя страшно одиноким в этом доме.
Потом вполголоса он прочитал
Удушающая обречённость охватила Александра Николаевича. Почему припомнились ему именно эти стихи? Он был не согласен с ними, и сейчас душа его протестовала против слов Державина. Только подлинный раб, пресмыкающийся перед властью сильных, мог назвать человека рабом. Человек — венец природы, гордость её! Какие странные мысли и ассоциации навеял портрет Державина.
— Простите меня, — сказал Радищев. Он поднялся и, поклонившись Сибиряковой, пошёл к выходу.
На пороге зала он ещё раз остановил свой взгляд на портрете и проговорил:
Не зрим ли всякий день гробов Седин дряхлеющей вселенной. Не слышим ли в бою часов Глас смерти, двери скрип подземной…Он крепко пожал неожиданно смутившейся Сибиряковой руку и с тяжёлым чувством покинул её дом. Что-то-созвучное тому, что вложил Державин в свои стихи, было в душе его в эти минуты.
Уже поздним вечером Радищев возвращался в казённый домик, где ему было разрешено остановиться.
Посещение особняка Сибирякова только расстроило его и напомнило, что отныне всё в его жизни зависит от милости сильных мира сего.
С особой силой его потянуло к единственному другу, разделившему с ним судьбу изгнанника, — Елизавете Васильевне, к детям — Павлуше с Катюшей — отраде дней его на чужбине. Им снова нездоровилось. Болезнь кого-нибудь из семьи всегда повергала его в уныние, страдания близких выводили из равновесия.
Радищев торопливо шёл по Большой улице, прямой и широкой, но очень грязной. Навстречу ему двигались прохожие: женщины под накидками, мужчины в синих кафтанах из китайской дабы, буряты в своих национальных костюмах.
Он читал на их угрюмых лицах печать озабоченности, а хотел бы видеть радостные улыбки, чтобы самому чуть оживиться и обрести душевное спокойствие.
Ему хотелось услышать музыку или пение, чтобы на мгновение забыть об окружающем, но до него доносилось лишь громыхание цепей сторожевых собак, спускаемых на ночь.
Тишина нависла над городом с наступлением сумерек. Душа Александра Николаевича не мирилась с наступившим уличным покоем. Эта тишина напоминала ему глухие, наполненные вечным полумраком и немотой казематы Петропавловской крепости.
Радищев торопливо шагал, желая поскорее вырваться из сковавшей всё тишины, чтобы забыть возле семьи о впечатлениях дня и избавиться от нахлынувших на него полных тяжёлой боли воспоминаний.
Вблизи городской управы, возле питейного дома «Тычок», было шумно. Радищев в настежь открытые двери различал в полумраке закопчённой от светца избы толпившихся людей, пропивающих последние гроши, чтобы в бражном угаре забыть невзгоды и житейские горести.