Петербургский изгнанник. Книга первая
Шрифт:
И убеждённо отвечал:
Душа незлобная и сердце непорочно!И, словно казня минутную слабость, этот голос неотступно твердил поэту:
Скончай же жалобы, подъятыя бессрочно! Или в пороки впал и гнусность возлюбил, Или чувствительностьВдруг Александр Николаевич, давно искавший слов, выражающих его собственное я, которое хотели придушить ссылкой, почувствовал, что нашёл их. Он с радостью, почти громко произнёс:
Душа моя во мне, я тот же, что и был…Радищев повторил эти слова и понял — ничто в нём не изменилось и не изменится до конца его жизни.
Александр Николаевич оглянулся на свои прожитые сорок два года. Много счастья и горя, удач и провалов испытал он за эти годы, и всё же он мог сказать теперь — в жизни его было хорошего больше, чем плохого. Ничто не убило в нём любовь к своему народу и отечеству…
С детских лет, с первых ласково-приветливых и запомнившихся ему слов нянюшки Прасковьи Клементьевны, зародилась в нём любовь ко всему народному и отечественному. Она вошла в его душу, врезалась в память навсегда. Простая и рассудительная русская женщина из крепостных напевала ему колыбельные песни, учила его говорить на родном языке, рассказывала ему народные сказки.
Когда он подрос, его оберегал и воспитывал Пётр Мамонтов, по прозвищу Сума. Дядька читал ему первые книги, учил его русской грамоте. Радищев стал уже взрослым и самостоятельным человеком, а глубокое уважение к своим первым воспитателям до сих пор сохранилось в нём. Они заронили в его чувствительную душу это святое чувство к народу, к простому люду.
«Человек может состариться, появятся глубокие морщины на лице, совсем поседеют волосы, но чистая совесть и светлый ум его останутся прежними».
«Нет, — возразил другой голос, — ты стал теперь сильнее, мужественнее, чем был прежде. Этому научили тебя тяжёлые испытания, перенесённые тобой, они закалили тебя».
— Да, я стал сильнее, — будто выслушав спор противоречивых голосов в себе и отбрасывая сомнения, сказал вслух Радищев. — Я должен быть сильнее…
Проезжали последнюю деревеньку Муки. Несколько домиков её были совсем засыпаны снегом, и казалось, что они спрятались в сугробы от постороннего взгляда. Унтер-офицер озяб в пути. Он решил заехать в крайнюю избу и погреться.
За оградой, совсем на отшибе, стояло несколько остроконечных чумов, похожих издали на небольшие египетские пирамиды. Над ними поднимался сизоватый дымок. В загонах виднелись рогатые олени.
Радищев залюбовался этим, для него совершенно незнакомым, видом тунгусского стойбища. Его потянуло заглянуть хотя бы в один чум. Он сказал об этом унтер-офицеру. Тот безразлично махнул рукой и направился в русскую избу.
Александр Николаевич помог Рубановской свести детей в избу и тут же направился к ближнему чуму. С ним пожелала сходить и Елизавета Васильевна.
Возле чума стояли лёгкие санки-нарты, лежали примитивные снасти оленьей упряжки.
— Будь гостем.
Радищев наклонился и, посторонясь, пропустил вперёд Елизавету Васильевну. Они не сразу разглядели, кто был в чуме. Присмотревшись, они заметили: возле очага сидел хозяин, он занимался несвойственным ему делом — варил еду. На шкурах лежала женщина. Возле неё ползали детишки. Елизавета Васильевна обратила внимание на скудный скарб тунгусского жилья. Она спросила у хозяина, что с женщиной.
Тунгус Батурка, удивлённый столь неожиданным появлением незнакомых людей, долго не мог ответить на её вопрос. Он щипал реденькую бородку и не знал, что сказать.
— Больна? — переспросила Рубановская.
Присутствие женщины не внушало ничего страшного, да и мужчина участливо смотрел на него и тоже ждал ответа. Батурка прижал руки к груди, потом показал на голову и сказал:
— Шибко худо.
Женщина металась. Она была в бессознательном состоянии. Александр Николаевич подошёл ближе и наклонился над больной. Ребятишки испуганно отстранились от матери и забились в угол. Он приподнял женщину, осмотрел её и проверил пульс. Смуглое, кругловатое лицо тунгуски пылало. Она была в жару. Мутные глаза больной бессмысленно смотрели куда-то в сторону. Женщина забилась и замахала рукой.
Александр Николаевич наклонился над больной.
— Злые духи давят, — беспомощно сказал Батурка, — худо делала им…
В чум ввалился солдат. Он потребовал собираться, чтобы ехать дальше. Елизавета Васильевна заволновалась. Александр Николаевич вежливо, но решительно сказал солдату, что в чуме больная, ей нужна срочная помощь, и попросил его принести из повозки чемодан с лекарствами. Солдат вышел.
— Что с нею? — вновь спросила Рубановская.
— Горячка, — ответил Радищев и по-французски добавил, что исход болезни женщины мог быть смертельным и что он уповает теперь на её силы и выносливость, так как по всем признакам кризис уже миновал.
Александр Николаевич обратился к Батурке и сказал, что жена его простудилась и скоро поправится от лекарства, которое он даст. Тунгус понял его. Он указал на медвежью лапу, висевшую над пологом при входе в чум. Лапа, по словам Батурки, имела таинственную силу против болезни. Потом тунгус достал сушёный жёлчный пузырь медведя.
— Джо с водой пила, а худо…
Радищев удивился самобытному лечению тунгусов. Вошёл солдат с ручным чемоданчиком. Александр Николаевич заставил больную принять порошки. Потом он дал Батурке сушёной малины и объяснил, что ягоду следует разварить в кипятке и малиновым отваром напоить женщину и потеплее укутать её шкурами.
Батурка радостно сверкнул глазами, покачал головой. Он объяснил, что понял и сделает всё, как велит ему добрый и большой человек.
— Как зовут тебя? — спросил тунгус.