Петербургский изгнанник. Книга первая
Шрифт:
— Я готов послать экспедицию для отыскания удобного пути из Иркутска в Охотск по Амуру и морем на север на свой кошт, — говорил Григорий Иванович, и голос его, такой звонкий, уверенный, словно звавший вперёд, вдруг заметно ослаб, утратив свою силу, — но сие токмо дерзкая мечта моя. Государыня, Сенат наш зрят по-иному…
Радищеву от последних слов Шелехова также стало больно и обидно.
— А всё же надобно попытаться на свой риск и страх свершить сие важное предприятие. Не государыне, не Сенату
— Жду нетерпеливо возвращения нашего сотоварища по мысли Эрика Лаксмана, — сказал Шелехов. — Что-то он привезёт? Радостное или огорчительное сообщение…
— Будем верить, радостное…
— Вот тогда, направя курс на острова Курильские, — с искренним увлечением продолжал Шелехов, — можно не токмо утвердить знаки империи нашей в сих местах, но и коснуться самой цели японского государства, узнать естественное положение граничащих мест его, приблизиться чрез то к начальному возобновлению тамо миролюбивой связи, а в случае и завести торговлю с ними…
Шелехов сделал паузу, словно обдумывая ещё какую-то важную мысль, занимавшую его. На лице мореходца отразилось напряжение и сосредоточенность. Он будто ожидал опровержения своей мысли и внутренне готовился отстоять её с присущей его практическому уму силой убеждения рачительного хозяина в предпринимаемых им делах государственной важности.
— Да, сие очень важно. Курс только на Курилы. Если земля российская — богатый дом, то острова Курильские — её сени. Разве будет спокоен хозяин, не ведая, кто может находиться в сенях?
Рубановская боялась проронить хотя бы одно слово, сказанное Григорием Ивановичем. Она слушала его с упоением и удовлетворением, которого давно не испытывала. Она видела перед собой человека дерзкой мечты и радовалась тому, что ей посчастливилось встретиться с ним и послушать его.
Радищев, тоже захваченный смелым полётом мечты Шелехова, думал о том, что изречение Михаилы Ломоносова «Колумб российский» как нельзя лучше относилось к мореходцу, словно было сказано о нём. Радищев верил и хотел, чтобы пророчество великого учёного мужа сбылось. Он снова вспомнил оду Ломоносова.
…Колумб российский через воды Спешит в неведомы народы…Он хотел прочитать её вслух, но удержался и лишь сказал:
— Я верю, Григорий Иванович, мечта твоя сбудется…
— Спасибо тебе на добром слове. — Шелехов приветливо посмотрел на Радищева, и взгляд его выражал тоже благодарность.
— Однако я долгонько задержался, увлёкся разговором, а в конторе торговой ждут дела, куча дел.
Григорий Иванович прошёл к вешалке, взял меховую шапку, пальто. Одеваясь, он сказал:
— Услышал в наместническом правлении, что
— Завтра трогаемся в путь, — подтвердил Радищев.
— Желаю счастья вам, друзья.
— За доброе пожелание сердечно благодарим, — сказала Елизавета Васильевна.
— Спасибо тебе, Григорий Иванович, что зашёл ко мне, а я ведь подумал…
— Знаю, — перебил его Шелехов, — потому и забежал, — смеясь, проговорил он, — у меня тонкий нюх, тянет туда, куда надо…
Он протянул обе руки Рубановской.
— Счастливо вам добраться.
— Ещё раз благодарю, — отозвалась Елизавета Васильевна.
Шелехов крепко сжал руку Радищева и неожиданно сказал:
— Спасибо тебе, Александр Николаевич, за тот разговор наш… Не забуду его. Чую, суждено тебе быть кормчим дальнего плавания нашего века… Мечты мои стали смелее, скажу тебе, не таясь, от твоей большой, недосягаемой для меня мечты…
Григорий Иванович низко раскланялся и оставил комнату Радищева.
— Чем ты, Александр, встревожил его душу? — поинтересовалась Елизавета Васильевна.
Радищев только сказал:
— В человеке надо ценить человека, а не судить о нём по купеческому званию да родословной…
С вечера договорились трогаться в Илимск поутру. Рассветным часом Радищев сидел на дорожном ящике и писал письма в Москву. К Елизавете Васильевне приходили ямщики, спрашивали, можно ли закладывать лошадей. Она просила их чуточку подождать. Александр Николаевич в эти минуты дописывал последние строки:
«…Прощайте, милостивый государь. Я иду велеть укладывать повозки… Мы едем дальше в Илимск…»
Елизавета Васильевна терпеливо ждала, когда Александр Николаевич закончит письмо, и обрадовалась его словам:
— Теперь всё! Собирайтесь! Трогаемся!
Радищев заклеил письмо, быстро накинул на плечи енотовую шубу и выбежал на двор…
В половине дня несколько подвод оставили усадьбу городской управы. Якутской улицей, мимо Девичьего монастыря, повозки двинулись к заставе. На передней подводе сидели унтер-офицер в тулупе и два солдата в овчинных полушубках. Унтер-офицер громко крикнул. Сторож заставы поднял полосатый шлагбаум.
За Якутской заставой дорога огибала Весёлую гору. С вершины её хорошо был виден город. За ним далеко на запад белели снежные тувинские гольцы, вправо синела незамерзающая Ангара, а за рекой поднималась семнадцатисаженная колокольня Вознесенского монастыря. Радищев обернулся. Он посмотрел прощальным взглядом на Иркутск и погрузился в раздумье. Переехали первый хребет. Лошади тяжело поднялись на второй. Александр Николаевич вновь оглянулся. С этого хребта хорошо виднелись горные кряжи на другой стороне Ангары.