Петербургский изгнанник. Книга первая
Шрифт:
«До Усть-Илги хлебопашество входит в счёт крестьянского приобретения, — записывал он, — а ниже главное приобретение состоит в белках и все жители Лены оную промышляют без изъятия…»
Александр Николаевич узнал также, что белка была не единственным богатым промыслом ленского населения. В тайге водились дикие козы, медведи, олени, кабарга. Охота на них хотя и приносила большую прибыль, но здешним жителям предстояло, как думал он, заняться со временем другим делом.
Радищева не оставляла мысль о преобразовании Сибири, об использовании человеком её земных богатств. В трёх верстах, не доезжая до деревни Тарасовки,
В Усть-Куте, бывшем остроге на Лене, сделали дневную остановку в вместительном почтовом доме. Он содержался чисто. В нём можно было отдохнуть после утомительного и длинного перегона от последней стоянки. В Усть-Куте имелся солеваренный завод. Промышленник Ерофей Хабаров открыл эти солеварни более ста лет назад. Сейчас завод принадлежал наследнице иркутского купца Ворошилова. На нём работали каторжане..
Радищев вышел прогуляться и осмотреть Усть-Кутский острог. Некогда здесь размещалась первая крепость на Лене. Сейчас это была небольшая сибирская деревенька с избами, утонувшими в глубоких сугробах, с крестьянскими дворами, обнесёнными высокими и добротными заборами. В Усть-Куте жили ссыльные поселенцы российских губерний, попавшие сюда в разное время и за разные дела. Жители одевались в овчинные шубы, носили на голове меховые шапки, смотрели на проезжих людей недоверчиво, чурались их.
Вечером на дворе собрались все постояльцы почтового дома. Ямщики размещались в людской избе. К ним частенько заглядывали усть-кутские жители, чтобы передать с ними посылки, посумерничать и послушать ямщицкие рассказы.
Радищев тоже зашёл в людскую. В низеньком помещении, слабо освещенном жирником, было чадно и душно. Пахло дёгтем и конским потом от хомутов и сбруи, кислой капустой от онуч и пимов, сушившихся возле печки.
В переднем углу на скамье сидел крепкого телосложения ямщик со стриженой бородой и рассказывал быль-небыль про уральского казака Марушку.
Радищев прислушался.
— Сослали того Марушку в Сибирь, значит, в наши края, за дела мужицкие, — говорил ямщик, — присягнул, значит, Марушка на верность Пугачёву. Разъезжал, значит, с его знаменем по уральской землице и честно служил атаману…
— Пострадал Марушка? — нетерпеливо спросил кто-то из слушателей.
— Знамо, — ответил ямщик и продолжал: — Секли того Марушку, значит, плетями, прогоняли сквозь строй, а казак не раскаивался в своих делах. Был он человеком выносливым душою и телом. И тогда, значит, сослали Марушку на каторгу в Нерчинск. Но и здесь он слыл человеком своей веры и вольной думки, значит, из головы не выбрасывал.
Спрашивали Марушку все: «За какие такие дела, значит, попал ты на каторгу?», и говорил им казак такие слова: «Не пытали мы, значит, кто был Пугачёв, и знать того не хотели. Бунтовали же потому, что хотели победить, а тогда заняли бы место тех, значит, которые нас утесняли. Мы были бы господами, а вера свободной. Проиграли мы: что же делать? Их счастье, наше несчастье. Выиграй мы, произошли бы всякие изменения. Господа, значит, были бы в таком угнетении, в каком нас держали…
Вот он каков собой, значит, казак Марушка! Голову ложи на плаху, а он всё своё говорить будет. Сказывали, недолго прожил на каторге Марушка,
Рассказ ямщика оставил неизгладимый след в душе Радищева. Он не знал, верить ли тому, что рассказал ямщик, принимая его слова за сущую правду, или признать всё услышанное за ловкую выдумку рассказчика. Александр Николаевич посмотрел на ямщика, и казак Марушка представился ему таким же могучим детиной, как этот ямщик-сибиряк. Радищев поверил его словам, ему было приятно узнать о смелом пугачёвце, молва о котором жила и распространялась здесь, в глухой деревеньке на Лене.
Покидая людскую, Александр Николаевич подумал лишь об одном: кому знать, чем наполнились сердца ямщиков и мастеровых, слушавших сказ о смелых делах уральского казака Марушки…
Утром снова тронулись в путь.
До Илимского острога оставалось три перегона. Дорога теперь лежала речкой Куть. Ехали в её верховье, мимо солеваренных промыслов. Завод был окутан чёрным дымом и густым паром. К воротам его гнали ссыльных. Сейчас они спустятся в варницы к печам в глубоких ямах или поднимутся на полати, где сушится соль, и будут её перелопачивать, задыхаясь от удушливого чада и дыма.
Мог ли думать Радищев, что ему придётся жить по соседству с этими, обречёнными на медленную смерть людьми, душе которых был близок Марушка?
В глубине сердца всё росла и усиливалась большая любовь к простому человеку. К Радищеву впервые за последние месяцы дорожной жизни пришло вдохновение.
«Почто, мой друг, почто слеза из глаз катится», — настойчиво повторял он. Монотонно поскрипывал под полозьями саней снег, а Александр Николаевич искал нужные ему, самые сильные слова. Судьба людей, которых только что видел, схожая с его судьбой изгнанника, была ещё страшнее и мучительнее. Нечеловеческие страдания и муки, вечная обречённость и безысходный конец сопутствовали им. Какими словами можно сказать об этом чувстве? «Почто безвременно печально дух крушится, ты бедствен не один», — шептали его губы.
…От зимовья Каймоново дорога свернула в тайгу. Она пролегала теперь то березником, то густым, почти непроходимым ельником, то взбиралась на кручи, то сбегала с них в низины. Над тайгой вздымались высокие горы. Сколько потребуется усилий человека, чтобы превозмочь эту глушь, прорубить просеки, дать взглянуть земле на небеса и солнце?
Глядя на грозную тайгу и величественные горы, Александр Николаевич думал о вечности жизни. Чувство некоторого страха и удивления вселяло ему это зрелище. Оно словно говорило Радищеву, что ему, изгнаннику, предстоит здесь трудная и суровая жизнь.
Мне пользует ли то? Лишён друзей и чад, Скитаться по лесам, в пустынях осуждённый, Претящей властию отвсюду окружённый, На что мне жить, когда мой век стал бесполезен?Переезжали глубокий распадок, где под снегом, скованная льдом, дремала речушка. Вырванные её полыми водами деревья лежали низвергнутыми. Обнажённые корни их были засыпаны пушистым снегом.
Александр Николаевич думал, что и в природе идёт извечная борьба за жизнь и побеждает самое сильное, выносливое и крепкое. Тот же внутренний голос, что твердил ему: к чему жить в бесполезный век, теперь отступал и слышался уже другой. Трезвый голос поэта-борца пробуждался в нём с новой силой. Этот голос спрашивал: